Консультация по социологии культуры[1].

 

Участники:

Марача В.Г. (лектор);

Громович И.А., Ерошкина Т.Ю., Качеровская И.Я., Литвинов Г.М. (студенты).

 

22 ноября 1997 г.

 

Марача: В блоке учебного плана, который называется "социология культуры", находятся четыре дисциплины:

1) введение в социологию культуры;

2) социальная стратификация и образ жизни;

3) теория массовой культуры;

4) теория культурных элит.

Этот блок еще окончательно не сложился. Хотя по сравнению с социокультурной политикой здесь ситуация лучше - есть устоявшиеся соображения по поводу того, что в этот блок включать.

Что означает словосочетание "социология культуры"? Культура в данном случае означает область явлений (или объект), на которую устремлено внимание исследователя, либо к которой относятся цели того, кто хочет активно воздействовать на социокультурные процессы. В наших дисциплинах интерес исследователя и интерес активного деятеля, который пользуется знаниями, полученными исследователем, обычно идут параллельно. Эту соотнесенность мы называем естественной и искусственной составляющими. Естественная составляющая - то, как явление живет само по себе, когда его “не трогаешь”, а искусственная составляющая - когда на него воздействуешь, а потом имеешь дело с последствиями.

Итак, культура - это “что” (“где”, “куда”), а социология - это “как”, это указание на подход, метод, используемые средства.

При анализе средств, которыми располагает современная социология, можно выделить пять типов инструментов.

 

1. Представления о социальном институте.

Социальный институт - понятие, которое возникло в конце XIX века в социологии и обычно связывается с именем знаменитого французского социолога Эмиля Дюркгейма. Где-то в этот период социология только и стала наукой. А слово "институт" пришло в нее из правовой традиции. Слово это латинское, и возникло оно в древнем Риме на закате империи, когда осуществлялись первые кодификации римского права. Подробнее можно посмотреть об этом в тексте, посвященном правовой культуре[2]. Слово "институты" обозначало наставления, по которым учились юристы. Причем наставления эти имели нормативно закрепленный характер. Считалось, что юристов надо учить не как угодно, а только весьма определенным образом, чтобы воспроизводилась структура их профессионального сознания, позволяющая существовать корпорации юристов. Сама же эта корпорация и поддерживала - как условие своего собственного существования - нормативный характер подобного воспроизводства. Потом был еще длительный исторический опыт средневековых корпораций и цехов.

На основе этих двух пониманий (античного и средневекового) и сложилось у Дюркгейма понятие социального института. Оно основано, с одной стороны, на представлениях о корпоративности, а с другой - на представлениях о воспроизводстве, т.е. о том, что социальные структуры и явления живут не как вещи и природные явления, а за счет воспроизводства - за счет того, что люди всякий раз в одинаковых ситуациях поступают примерно одинаково. Навыки и нормы поведения в ситуациях передаются из поколения в поколение. Это и называется процессом воспроизводства.

В условиях, когда внимание философов и обществоведов было приковано к проблеме общественных изменений, представление об институте в социологии составило серьезную конкуренцию очень популярному в то время марксизму. Марксистская социологическая теория формационная: считается, что общество развивается путем прохождения ряда последовательных стадий, которые марксисты называют общественно-экономическими формациями, и движущей силой закономерностей как внутри формаций (феодализма, капитализма и т.д.), так и пружиной перехода от одной формации к другой является развитие производительных сил и поляризация, которая называется в марксизме классовой борьбой.

Решение проблемы общественных изменений марксисты начинали с вопроса о том, в чем их причина. В понятиях марксистского учения ответить на этот вопрос означает выяснить, что является источником социального разделения и пружиной общественного развития (или общественной деградации). Независимо от того, правильно или неправильно ответишь на вопрос, само по себе его задание в такой форме порождает вполне определенные взгляды и точку зрения.

А представители институциональной точки зрения, признавая, как и марксизм, значимость проблемы общественных изменений, начинали совсем с другого вопроса. Для них то, что общество постоянно изменяется, было очевидным фактом, они считали это естественным и само собой разумеющимся. И они спрашивали, что является причиной общественной устойчивости.

За любым исследованием в социальной области стоит практический интерес. В частности, Дюркгейма очень волновала проблема аномии. Греческое "номос" означает закон, то есть “аномия” - это беззаконие. В более обобщенном (а не только в чисто правовом) смысле аномия - это общественный хаос (в российской традиции - “смута”). Дюркгейма волновал вопрос, какие условия обеспечивают обществу устойчивость и преодоление аномии. И он обратил внимание на то, что в древнем Риме и особенно в Средневековье устойчивость обществу придавали корпорации. Соединив представление о корпорациях с идеей воспроизводства, Дюркгейм и получил свое понятие социального института. Но, поскольку понятие института идет из правовой традиции, несколько раньше на него вышли исследователи-юристы. Незадолго до Дюркгейма - и даже более глубоко и подробно - комплекс понятий, связанных с институциями, разработал французский правовед Морис Ориу.

 

2. Представления о стратификации.

Совершенно другой тип социологического инструментария дает представление о стратификации. Стратификация - это очень обобщенное понятие, которое обозначает всякий вид общественного разделения. Если говорить формально, то стратификацией является разделение на классы, разделение на социальные, профессиональные, возрастные группы и т.д. Но социологическое рассмотрение интересует то разделение, которое в данном обществе является устойчивым и наиболее фундаментальным. Инструментарий, связанный со стратификацией, выделяя тот тип разделения, который в обществе наиболее фундаментален, позволяет судить о характере общества и делать заключения о его типе. Так поступали, например, марксисты, когда они делили общества на классовые и бесклассовые. Классовым обществам присущ определенный вид разделения, которое в бесклассовых обществах отсутствует - разделение на классы, причем признак классового разделения четко выделялся в качестве фундаментального. Внутри этого признака вводились градации, которые позволяли классовые общества в свою очередь разделить на типы.

Но, кроме классового, существует много других видов разделения общества. Например, если стоять на институциональной точке зрения, то более фундаментальным разделением, чем на классы, является разделение по корпорациям. А в статичном и стабильном обществе, таком, как средневековое, разделение по корпорациям было тесно связано с разделением по сословиям. Сословия были крайне устойчивыми образованиями, так как принадлежность к сословию, как правило, передавалась по наследству. Конечно, были варианты, как перейти из одного сословия в другое, но люди, интуитивно заботясь об общественной устойчивости, переходы из одного сословия в другое не поощряли. Дворянин мог жениться на крестьянке, но это считалось дурным тоном.

Начиная примерно с XV-XVI века, когда стали активно развиваться рыночные отношения (марксисты назвали бы это “капитализмом”, а Макс Вебер - “рационализацией общественной жизни”), возник всплеск теории естественного права, которая утверждала, что все люди равны по рождению - т.е. наделены равными правами. А факт сословного деления этой идее сильно противоречил. Бродили идеи уравнять все сословия, если не ликвидировать.

Уравнивание людей в правах - длительный и болезненный процесс. Переходная ситуация состояла в том, что сословия еще сохранялись, но происходила диффузия - люди постепенно просачивались из одного сословия в другое. Иногда государства даже проводили целенаправленную политику в области стратификации. Например, освобождение крепостных крестьян было политикой поддержки становления “третьего сословия”. А когда в российские университеты стали принимать представителей не только дворянского сословия, но и других - возникли разночинцы. Они были “разных чинов”, т.е. происходили из разных сословий.

Исторически основными сословиями были: дворяне, крестьяне, мещане, священнослужители. Во многих странах особое сословие составляли военные. Были еще люди вне сословий, или вольные, например, казачество. В какой-то момент царское правительство тем разночинцам, которые успешно окончили университет, стало присваивать личное дворянство - то есть человек, окончивший университет, благодаря полученному образованию признавался “благородным”, но это касалось не всего рода, а только его лично: свое благородство передать по наследству он не мог.

Сословия постепенно превращаются в то, что современная социология именует стратами, то есть в более или менее устойчивые группы, вовлеченные в процессы социальной динамики. На языке социологии это называется социальной мобильностью - способностью переходить из одной страты в другую. Каналы, по которым можно переходить из страты в страту, тоже со временем приобрели устойчивость и получили название лифтов социальной мобильности.

В обществе существует устойчивая ценностная иерархия сословий, поэтому лифтами пользовались, чтобы подняться наверх. В Советской России вроде бы проводилась политика ликвидации сословий, а теория социальной стратификации провозглашалась буржуазной и вредной, подрывающей точку зрения классовой борьбы пролетариата. Но при этом после того, как первый революционный порыв спал, и общество стало приобретать устойчивые формы, образовались свои страты, своя социальная мобильность и даже свои лифты.

Литвинов: Мне кажется, что в современной ситуации нет четко выделенного признака, по которому можно ориентироваться, в каком сообществе мне хотелось бы находиться, а в каком - нет.

Марача: В современной ситуации все поехало, и это большая ошибка перестройки с точки зрения культурной политики. Те, кто замышлял перестройку, должны были продумать специальную политику государства в области стратификации: поощрения определенных страт, создания лифтов и так далее. У нас же здесь поступили по принципу пальмового самолета.

 

История про пальмовый самолет.

К туземцам прилетала большая белая птица, которая сбрасывала продукты (это была гуманитарная помощь). И они так привыкли к этому, что совершенно перестали работать. Но когда с поставками произошли перебои, то вместо того, чтобы начать сеять или хотя бы собирать то, что и так растет, туземцы построили "самолет" из пальмовых листьев, уселись вокруг и стали гудеть в надежде, что из него сейчас посыплются коробки с продуктами.

 

Итак, представление о стратификации – это инструментарий, который позволяет судить о типе общества, выделяя тот тип разделения индивидов или социальных групп, который в этом обществе существует и главенствует. Разделение на страты - это современное обобщение представлений о сословном и ином делении для условий социальной динамики. То, что раньше было сословиями, кастами, корпорациями и т.п., превратилось в страты, которые находятся в условиях социальной мобильности и соединены лифтами.

В советском обществе, когда оно было более или менее устойчивым, сложились свои страты и лифты социальной мобильности. Можно было пойти на производство и делать производственную карьеру. Причем в советском обществе существовал очень странный принцип: мастер становился начальником цеха, а начальник цеха мог стать директором. Менеджерального и управленческого образования не было, и до директора поднимался производственник, который имел большой практический опыт в данной сфере.

Еще более популярный лифт – партийно-комсомольская работа. Человек мог стать секретарем парткома завода, потом – вторым секретарем горкома или секретарем райкома, потом попадал в обком и либо внутри обкома двигался по направлению к первому секретарю, либо из обкома забирали выше – в республиканский или союзный ЦК. Как правило, первый секретарь крупного обкома партии имел шанс стать секретарем ЦК. А дальше – уж как повезет с Политбюро. Все в соответствии с историей про попа с раввином.

 

История про попа с раввином (про лифты социальной мобильности).

Раввин спрашивает попа:

– Вот закончил ты семинарию, получил приход, а дальше-то что?

– Буду хорошо служить – стану епископом, – отвечает поп.

– Ну, а потом что?

– Стану архиепископом.

– А после этого что?

– Стану митрополитом.

– Ну, а дальше?

– Если повезет, могу стать патриархом.

– А патриархом – зачем?

– Как? А что выше бывает? – поп перепугался и стал креститься.

– А наш-то выше продвинулся!

 

Когда люди выбирают, в какой лифт социальной мобильности им стремиться, они исходят из субъективной ценности или социального статуса тех или иных страт. В царской России считалось, что лучше всего быть дворянином. Все стремились туда, и даже было введено правило личного дворянства, – чтобы поощрять обучение в университете. Это – пример культурной политики. А у Михаила Горбачева с Александром Яковлевым подобной культурной политики по поощрению определенного вида стратификации не было. В итоге возникла неразбериха, которую Дюркгейм и называл аномией. В русской традиции подобное явление, как я уже говорил, называется Смутным временем.

 

Байка про ректора и двоечника-миллионера.

У меня был однокурсник по московскому Физтеху с замечательной фамилией Ушаков. Он поступил в институт не сразу, а сначала три года отслужил на тихоокеанском флоте. В связи с таким тяжелым географическим обстоятельством у него была любимая поговорка: "Дальше Курил не сошлют, больше трех лет не служить". Словосочетание “старший матрос Ушаков”, учитывая фамилию, звучало довольно комично, и прозвище у него, естественно, было "адмирал". Учился он, конечно, с ленцой, по принципу "солдат спит – служба идет". Но некоторыми дисциплинами интересовался очень серьезно и институт закончил вовремя. Это был уже 1988 год. Он посмотрел-посмотрел, что люди вокруг делают. Имея хорошую практическую сметку и способность читать “правильные” книжки (которая на Физтехе прививается, как бы ты ни ленился), он активно пошел в бизнес и первым из выпускников Физтеха стал миллионером - еще в 1990 году.

Тогдашнему ректору Николаю Васильевичу Карлову как раз в это время потребовалась экономическая модернизация учебного заведения. Раньше закончить Физтех было престижно само по себе, плюс институт поставлял кадры для оборонки. Выпускник Физтеха автоматически попадал в определенную страту или “касту” людей из-за одного только факта, что он закончил МФТИ и работает либо в крупном “ящике”, либо в академическом НИИ, который ведет частично секретные исследования. Ведь простой гражданской науки мирового класса у нас практически не было, разве что отдельные физики-теоретики пользовались дворянскими льготами.

В связи с перестройкой возник кризис, физико-техническое образование потеряло престижность, престижными стали юрист, экономист, менеджер и еще не знаю кто. И вот Николай Васильевич Карлов решил пригласить Славу Ушакова в качестве проректора то ли по экономике, то ли по коммерции, и даже придумал специально для него должность, аналогичную той, что в бизнесе называется "коммерческий директор". Но почти все проректора – профессура – совершенно не захотели его воспринимать; стали кричать, что он двоечник, плебей и вообще они его знать не знают. Пришлось ректору его как-то мягко удалить, потому что та публика ему делать все равно ничего не давала.

Это интересный пример того, как стратификация и политика в области стратификации воздействует на вполне практические вещи.

 

Политика стратификации по Гайдару.

Единственный пример политики, которая проводилась сознательно и который я знаю из последних времен - это действия Гайдара и его правительства. Похоже, это единственный человек, который у нас в постперестроечное время пытался проводить политику стратификации в точном смысле этого слова. То, что называется гайдаровскими реформами, было не одномоментным в историческом масштабе времени социальным действием, как программа Явлинского "500 дней". Реализация программы или проекта есть действие, рассчитанное по плану и завершенное в определенном отрезке времени. Политика же – это процесс. То, что начал Гайдар, было процессуальным действием, даже слово для названия было выбрано с процессуальной характеристикой – "либерализация". При этом пределы либерализации заранее не были определены и определялись именно политикой. Предполагалось, что такой процесс будет осуществляться пошагово: сначала освобождение цен, затем ваучерная приватизация, потом залоговые аукционы, потом еще что-то.

Не стоит думать, что я апологет таких реформ. Я был против проектов чисто экономических реформ. В 1990-91 годах мы делали экспертизы на уровне региональных программ. А в регионах просто копировали заготовки наших академиков, только в чуть в меньшем масштабе. У нас же на этом месте - идеолога экономических реформ - почти все академики перебывали: Абалкин, Аганбегян… и все сбежали. Мы, в свою очередь, анализировали ситуацию и показывали, что устройство общества, хозяйства, культуры противоречит всем этим замыслам, исполненным в духе “экономического романтизма”, и ничего хорошего не получится.

К счастью, мы ошиблись в оценке масштабов обвала: 50%-ная инфляция продлилась всего три месяца. Но если бы меня спросили в 1990 году, что будет с экономикой в стране, где 250% стоит банковский кредит, то я бы сказал, что поезда остановятся, уголь и мазут перестанут подвозить, электростанции и котельные остановятся, зимой все замерзнет, и в результате введут военное положение и диктатуру.

Литвинов: При демократии такая возможность не единственная. Целые города отапливались на деньги коммерческих фирм…

Марача: Когда люди совсем уж не понимали вреда экономических реформ, приходилось конструировать такие вот ужастики. К счастью, определенная разумность была сохранена, и реально получалось, что под видом льготных государственных кредитов продолжала воспроизводиться (частично и в сокращающемся объеме) та система распределения, которая была. Инфраструктурам, которые сейчас называются естественными монополиями, развалиться не дали, и это дало возможность выиграть время для того, чтобы выросло что-то альтернативное.

Но в 1991 году ситуация была патовая: прежние каналы распределения заполнить уже нечем, в магазинах все запасы выбрали. На импорт денег больше нет. Чем Горбачев долго кормился? Набрал кредитов, за которые мы сейчас расплачиваемся. В экономическом плане это было проедание ресурсов, а политически это, кроме временного самоуспокоения, ничего не дало. Страна оказалась в ситуации, когда каналы распределения заполнить нечем, имеющаяся промышленность ничего подходящего не производит, а дальнейший импорт невозможен…

Итак, я знаю про единственное целенаправленное действие, напоминающее политику в области стратификации - правда, столь же сомнительное, сколь и пресловутые экономические реформы. Люди, близко знающие Гайдара, рассказывали мне, что его все время донимали вопросами: "Как же так, Вы сами работали в академическом институте, прекрасно знаете бедственное положение ученых, и как же Вы допускаете такое разрушение отечественной науки?" А он отвечал: "Я специально это делаю, чтобы ученые вытеснялись в бизнес и повышали его интеллектуальный уровень". То есть политика стратификации состоит в том, что за счет жесткого экономического механизма люди вытесняются из страты, которая консервативна и в некотором смысле свое отжила, в страту, которой приписывается качество развития. Конечно, то, что страну может поднять “доцентский бизнес”, для меня сомнительно. Но, по крайней мере, ясно, что наука в форме гигантских академических институтов подлежала реформированию не в меньшей степени, чем огромные заводы…

Некто: В каком смысле НИИ является социальной стратой?

Марача: Стратой можно считать не НИИ, а прослойку ученых, которая работала в академических институтах, пользовалась вполне определенными льготами…

Кстати, я тут опорочил Горбачева. Во времена перестройки усилиями академика Велихова тоже были предприняты целенаправленные действия: пытались поощрить тех ученых, которые могли работать в области высоких технологий, особенно связанных с вычислительной техникой, – например, неожиданно молодым ученым стали давать квартиры, причем не всем подряд, а очень целенаправленно. В какой-то момент (при Брежневе и Черненко), наоборот, чуть ли не прописку закрыли в Московской области. А после Физтеха выпускники распределялись так: москвичи – в Москву, остальные – в подмосковные НИИ. Но, в любом случае, стремясь попасть в круг близких по духу и образу жизни людей, среди которых только и была возможна творческая научная деятельность. Но, спрашивается: кому нужен Физтех, если люди не могут устроиться на работу по своему целевому назначению? И вот, благодаря Евгению Велихову, мои однокурсники получили много квартир в Зеленограде. Но это был определенный очень короткий период, который быстро кончился.

А что сейчас происходит – вообще непонятно. Есть попытки определенной группы “реформаторов” выработать политику в бюджетной сфере, в области налогообложения и так далее, то есть в узко экономических областях. А культурной политики или хотя бы политики в области стратификации (что, конечно, гораздо уже) пока не прослеживается.

Я думаю, что про стратификацию я сказал достаточно.

 

3. Представления об образе жизни.

Следующий инструмент – понятие образа жизни. Это понятие не случайно стоит рядом со стратификацией. Как понятие оно понадобилось для ответа на вопрос, что служит основанием для выделения страт. Когда Вы спрашиваете, были ли стратой работники советских НИИ и НПО, то что служит основанием для умозаключения – были или не были? Один из солидных ответов на данный вопрос состоит в том, что основанием служит наличие определенного устойчивого образа жизни, структур повседневности, привычек, стереотипов даже, субкультуры и так далее. Кто такие ученые академических институтов? Это те, кто любят Окуджаву, слушают Никитиных, ходят в горы. Почему-то среди физиков, особенно среди теоретиков, был популярен альпинизм. “Мажоры” катались на горных лыжах, а “истинные теоретики” ходили в горы.

Тамм-младший (профессор, сын академика Тамма) руководил экспедицией на Эверест. Странно, но это достаточно устойчивые вещи. Это образ жизни. Образ жизни – это как бы лицо. Смотришь в лицо – и человек узнаваем, ни с кем его не спутаешь. Так и здесь: вот физики – один образ жизни с одним лицом, а вот какие-нибудь работники торгов – совершенно другая прослойка с другим образом жизни и другим лицом.

Кстати, работники прежних торгов еще и сейчас сохранили корпоративные связи, хотя, казалось бы, давно должны уже были раствориться в общей массе: ведь везде бизнес, все торгуют. Но их все еще можно узнать. Или взять прослойку людей таких профессий, которые традиционно связаны с частными практиками – адвокаты, врачи, архитекторы – все они тоже имеют определенное лицо.

Важная характеристика образа жизни – стандарты. Сейчас мы втягиваемся в тип общества, которое характеризуется очень жесткими стандартами. Вы думаете, крупный предприниматель свободен в выборе, покупать ему “Мерседес” или не покупать? Закон железный: если ты "дослужился" до определенного уровня, то обязан иметь машину представительского класса. Простые люди думают, что те, кто в “Мерседесах” ездят, с жиру бесятся, а это культурная закономерность.

Некто: Значит ли это, что образ жизни способен человека раздавить и деформировать полностью, подчинить себе? Значит ли это, что человек не в состоянии ничего своего собственного противопоставить…

Литвинов: Противопоставить-то можешь, но будешь маргиналом…

Марача: Кстати, маргинальность - это в данном контексте очень важное понятие. Это люди, которые не подпадают под стандарты и как бы выброшены “на обочину” общего потока. Я думаю, что это обсуждение этого понятия мы проведем в другой раз.

 

4. Представления о массовости и элитарности.

Из четырех дисциплин блока социологии культуры в программу сессии входят только две: “Введение...” и “Теория массовой культуры”. Две оставшихся дисциплины (“Социальная стратификация и образ жизни” и “Теория культурных элит”) переведены на чисто заочное обучение. О содержании представлений о стратификации и образе жизни мы уже поговорили. Теперь сосредоточимся на представлениях об элитарности и массовости.

Теория массовой культуры и теория культурных элит – здесь есть некая парность. Элитарность и массовость – это парные понятия, но парные в смысле противоположности. Поэтому в этих областях выделяются разные закономерности. Там, где мы имеем дело с массовидными процессами, мы сталкиваемся впрямую с тем фактом, о котором вы мне сейчас сказали: некоторые вещи – такие, как технологии, стандарты, а отчасти и образ жизни – человека давят, нивелируют. Здесь не предполагается ничего индивидуального. С точки зрения массовой культуры человек двигается в потоке. Когда с точки зрения массовой культуры анализировались течения в музыке, даже выделялся такой термин – main stream (дословно основной поток). Это дает нам хороший образ массовой культуры: рядом с мэйнстримом имеются боковые рукава, а то, что совсем с краю – это маргиналы.

Некто: Андерграунд.

Марача: Андерграунд – это словечко уже совсем не понятийное, оно метафорическое. А вот слово "контркультура" - уже понятийное. Маргинал ведь, по понятию, – это, как говорили в первые годы после революции, лишенец. То есть лишенный того, что есть у плывущих в потоке. А контркультурность, в отличие от маргинальности, подразумевает наличие чего-то своего, но противопоставленного основному потоку. Еще есть слово "нонконформист". Если переводить дословно – "неприспособленец"[3].

Для того чтобы проанализировать рассмотренную выше ситуацию с “Мерседесом” с культурологических позиций, мы можем ввести два парных понятия: "массовый новый русский" и "элитарный новый русский". Элитарный – это тот, который может себе позволить... не ездить на “Мерседесе”, т.е. не копировать общий стандарт. Укажу на одну эстетическую деталь. Элиту характеризует чудачество. Человек, вошедший в элиту – это тот, кто может “чудить”, и это не только не отрицается, а наоборот: про это пишут газеты, и все говорят "ой, как интересно". А если ты чудишь, а на тебя косо смотрят, огрызаются, соседи выражают мещанское недовольство, - значит, ты в массовом процессе.

Еще одна характеристика элиты – на нее ориентируются, как на образец. В соответствии с тем, образцы чего эта элита дает, выделяются разные типы элит: духовная элита, интеллектуальная элита. Или то, что у нас политологи называют элитами – странная какая-то элита, уж никак не культурная. Два-три года назад появился термин "региональные элиты". Он обозначает просто региональных баронов.

Некто: А национальные элиты?

Марача: Это определенная разновидность "региональных элит". У нас есть просто регионы и национальные регионы. Последним это баронство и феодализм присущи в еще большей мере. Помимо того, что соответствующий барон такой крутой и ворочает большими делами, такой человеку за счет национальных моментов еще приобретает своего рода харизму.

Знакомо ли вам представление о харизматическом лидере? Речь идет о веберовском различении бюрократического руководства (в смысле рациональной бюрократии, администрирования, аппаратных методов) и харизматического лидерства. В последнем случае эксплуатируется определенный культурный фактор и создается что-то типа локального или даже не очень локального культа личности.

Вернемся к чудачеству, которое касается элит. Например, Борис Березовский мог себе позволить подарить миллион долларов МГУ. Или поддерживать "Независимую газету", разрешив ей сохранять, по крайней мере, имидж независимости, то есть не требуя прямой партийной преданности. Совершенно противоположный пример – это Владимир Потанин. По чисто финансовому весу – фигуры одного калибра, а по культурному стилю совершенно разные. Потанин купил "Известия", и, судя по тому, что больше половины коллектива во главе с главным редактором оттуда сбежало, создал нетерпимые условия.

 

5. Какой социологический инструментарий адекватен для работы с культурными явлениями?

Я перечислил, естественно, не весь социологический инструментарий, который бывает. Прежде всего потому, что не всякий инструментарий адекватен для работы с культурными явлениями. Например, в социологии есть довольно мощный инструментарий, связанный с методологией бихевиоризма, прагматизма и так далее, подразумевающий поверхностное (в хорошем смысле слова) изучение поведения по схеме "стимул-реакция" или "стимул-реакция-подкрепление" (модель крысы в лабиринте)[4].

Но такой объект, как культура, задает определенное методологическое ограничение на применяемые подходы. Ограничение такое: применяемый подход должен подразумевать измерение глубины.

Первый из рассмотренных нами подходов (связанный с институтами), подразумевает такое измерение. Когда вы увидите схему состава института[5] и прочитаете лекции, вы поймете, за счет чего обеспечивается глубина погружения в культуру.

Если мы говорим о стратификации, причем выделяем страты именно на основе различий в образе жизни, то при анализе образа жизни тоже подразумевается измерение глубины. Конечно, имеется в виду не анализ по принципу "два мира – два образа жизни", где все строилось на псевдоочевидных и поверхностных сравнениях. Образ жизни – понятие, подразумевающее глубину и тонкие, казалось бы неважные, моменты типа того, что физики почему-то ходят в горы и почему-то это оказывается характеристичным.

Некто: Какие признаки или набор характеристик являются достаточными для выделения страты?

Марача: Здесь есть два пути. Первый состоит в том, что надо выделить четкий признак, причем можно его выделить формально, а можно – по прототипу, на основе традиции. Например, есть традиция, которая выделяла сословия. У нас есть большой опыт выделения сословий в Европе. Переносим этот опыт на другой материал: начинаем выделять сословия в Китае. Уже есть школа, есть наработанная техника, – как выделять сословия, как их описывать и т.п., – словом, в профессиональном сообществе есть по этому поводу некоторые стандарты.

Выделение по формальному признаку внешне выглядит совсем просто, хотя эта простота и обманчива. Так, еще в старые времена один профсоюзный деятель (очень правильный, очень коммунистический) поехал в Австрию. А когда вернулся обратно, закрылся у себя в кабинете и неделю слова сказать не мог. Наконец, когда его оттуда извлекли и спросили: "Что случилось? Что ты там, в Австрии, такого увидел?" – он сказал: "Какой ужас! В Австрии нет рабочего класса!" Как профсоюзный деятель, он знает формальные признаки профсоюзов: это объединения рабочего класса против капиталистов, школа коммунизма и так далее. А в Австрии – где рабочий класс? И профсоюзы, как выяснилось, совсем другим занимаются… Он и обалдел. Так что внешне очевидный формальный признак может быть обманчивым.

Второй путь опирается на принцип полноты и достаточности описания. Если начать описывать какое-то явление, то в какой-то момент обнаруживается, что мы описали нечто целостное. Целостное – нечто такое, что может рассматриваться как самостоятельное. Например, средневековые корпорации – это особое явление, которое заслуживает самостоятельного описания. Но в аграрных странах никто не выделял корпорации. Их выделяли в средневековых городах. А потом распространяли этот подход туда, где можно.

Литвинов: То, каким образом мы выделяем страты, и какие они у нас получаются в данном актуально существующем обществе, зависит от цели того, кто это исследование заказывает. Например, я хочу что-то модернизировать, и поэтому ищу людей, которые могут нести на себе некие процессы, выделяю соответствующую страту и т.д. Или, наоборот, хочу все законсервировать.

Марача: Зависит, конечно. Я не говорил, что общество описывается однозначно, что в российском обществе такие страты – и все, а в американском – такие, и все! Одно и то же общество можно “порезать” на страты по-разному. Описания не будут противоречивыми, а будут дополнять друг друга. На сравнении Маркса с Вебером и Дюркгеймом это хорошо видно. Маркса больше интересовали изменения, поэтому он выделил классы как группы, объединенные общим интересом, связанным именно с изменением. Основной  атрибут классов – это борьба. Классы все время борются, пытаясь вытеснить один другой. А Дюркгейма больше интересовала устойчивость, поэтому он выделил корпорации и институты, а у корпораций и институтов главная задача – воспроизводиться.

Каковы цели, такой инструментарий и выбираем. Конечно, не столь произвольно, так как естественные свойства объекта нас ограничивают, но все-таки определенная свобода имеется.

Как институциональные представления, так и представления об образе жизни подразумевают измерение глубины сами по себе и поэтому могут быть применены к культурным явлениям. А вот для того, чтобы теория массовой культуры и теория культурных элит давали культурологические (а не только социологические) представления, их нужно рассматривать в паре. Если мы будем описывать только элиты, мы рискуем впасть в плоский социологизм и элиты путать с псевдоэлитами (как это произошло с “региональными элитами” у наших политологов). Если же мы описываем только массовую культуру, то рискуем не увидеть ничего, кроме гомогенизированной реальности “общего потока”[6].

А вот если мы анализируем растяжку между массовидными процессами и выделением стоящих “вне потока” элиты, маргиналов, контркультуры и так далее, то у нас получается богатая палитра с измерением глубины, с достаточным разнообразием. Этот подход как целое (то есть как имеющий в основании связку "массовидное-элитарное") тоже адекватен культуре.