М.Рац

 

ИДЕЯ “ОТКРЫТОГО ОБЩЕСТВА” В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ

 

 

Содержание

 

От автора	1
1. “Разруха не в клозетах, а в головах”	4
2. Откуда берутся “белые” и “красные” на исходе XX века?	10
3. Можно ли построить открытое общество? Может быть, главное не “что”, а “как”?	13
4. Открытое общество или марксов капитализм?	17
5. Как нам обустроить гражданское общество?	20
6. Не помешает ли гражданское общество сильному государству?	25
7. Должно ли государство уходить с рынка?	29
8. Какая политика нам нужна?	35
9. Как ориентироваться в пространстве “политического”?	41
10. Как быть с государственной идеологией и национальной идеей?	45
Основная литература	50

 

От автора

 

Прошло уже более полувека со времени публикации книги К.Поппера “Открытое общество и его враги”, но всего лишь пять лет назад он была издана в Москве [5] и стала доступной русскому читателю. Для серьезного воздействия на общественное сознание — срок явно недостаточный, тем более что книга эта рассчитана на весьма квалифицированного читателя, на интеллектуальную элиту.

С другой стороны, по мнению ученика Поппера — Дж.Сороса, именно идеи его учителя являются важнейшими для будущего посттоталитарных обществ. Последовательно проводя в жизнь эту точку зрения, Сорос, во-первых, развивает идеи Поппера [13], а во-вторых, осуществляет конкретную программу действий, нацеленную на реализацию его идей. Держателем этой программы в России является Московское представительство Института “Открытое общество”. В рамках объявленного им конкурса и написана данная брошюра.

Однако конкурс был лишь внешним поводом для этой работы: у меня были собственные основания и мотивы ее осуществления. Работая последние годы с различными государственными структурами, определяющими перспективы российской политики, я убедился в том, что идеи Поппера, в сущности, мало известны нашим политикам и политологам. Большинство из них прямо или косвенно по-прежнему находятся в плену марксистской идеологии. Учитывая антикоммунистическую ориентацию российских властей, сказанное можно было бы счесть парадоксом, но на мой взгляд, особого парадокса здесь нет. Ведь марксистскую идеологию, да и то в упрощенной и вульгаризованной советской интерпретации, мы впитали, что называется, с молоком матери; никакой же серьезной альтернативы применительно к России развернуто не было. Я вижу свою цель в том, чтобы внести посильнвй вклад в решение этой глобальной задачи.

Данная брошюра адресуется читателям — гражданам, склонным к серьезным размышлениям о будущем нашей Родины, вырабатывающим собственную позицию в нынешней непростой ситуации. Мне хотелось бы видеть в их числе прежде всего учащуюся молодежь: ведь будущее принадлежит ей. Но какой станет молодежь повзрослев, какую Россию унаследует — определяется умонастроениями и действиями поколения, находящегося у власти, его интеллектуальной элиты. Поэтому мне хотелось бы видеть среди читателей этой брошюры не только учащихся, но и учащих: преподавателей-гуманитариев, политологов, журналистов-аналитиков, чью роль в формировании общественного сознания трудно переоценить.

Перечисление в одном ряду учащейся молодежи и такой амбициозной публики, как политологи или журналисты, может показаться странным. Но речь идет о перестройке глубинных представлений об обществе, которые закладываются в молодости и впоследствии часто оказываются определяющими для специалистов, чья работа более или менее тесно связана с обществоведением. Несколько утрируя и выражаясь метафорически, я сказал бы, что речь идет о пересмотре обществоведческой грамоты при том, что, в отличие от грамоты языковой, и та, которая есть, отнюдь не общепринята.

Текст брошюры можно условно разделить на три части. В первой (пп. 1 — 4) применительно к современной России противопоставляются советско-марксистская и попперианская идеологии (разумеется, в интерпретации автора). Во второй (пп. 5 — 7) делается попытка наметить онтологическую картину открытого общества, совмещенную с ответом на вопрос, что следовало бы делать в России, поставив целью формирование в ней открытого общества. В третьей (пп. 8 — 10) обсуждаются возможности реализации этого замысла, прежде всего соответствующая политика и ее идеологическое обеспечение.

Поскольку эта работа предназначена возможно более широкой аудитории, я избегал ее содержательной перегрузки. Читателям, заинтересованным в более глубоком обсуждении методологических и мировоззренческих оснований и подходов к обсуждаемой теме, я рекомендую книгу [8], где содержится и дальнейшая библиография. Здесь количество литературных ссылок сведено к минимуму. Для начала мне казалось более важным установить связь обсуждаемых и нередко достаточно абстрактных вопросов не столько с историей мысли, сколько с текущими российскими реалиями.

Я с удовольствием благодарю своих коллег М.Т.Ойзермана, Б.Г.Слепцова и С.Л.Тарутина, беседы с которыми сильно повлияли на развиваемые в этой работе соображения.

 

1. “Разруха не в клозетах, а в головах”

 

Вынося в заголовок этого раздела знаменитый тезис булгаковского героя, я хотел бы проблематизировать перешедшие, кажется, уже в наше подсознание представления о том, что происходящее на улице определяет происходящее в наших головах. Если не вдаваться в философию, то я сказал бы, что обратное утверждение ничуть не менее правдоподобно. Тогда наведение порядка в головах, смена доминирующих в обществе подходов и представлений, перестройка содержания сознания, идеальной действительности оказывается при одним из важнейших трансформационных процессов, может быть, не менее важным, чем изменения в социокультурной действительности —  такие, как изменение форм собственности или появление демократических свобод.

Горбачевское “новое мышление” обозначало фактически лишь отказ от принятых ранее догм, смену официально принятых политических ориентиров. Это “лишь”, конечно, дорого стоит: оно ускорило и амортизировало крах тоталитарной советской системы. Но закрепленная в начале 90-х годов смена ориентиров произошла как бы поверх привычных подходов, не зацепляя глубинных пластов мировоззрения и господствующих представлений о возможных способах жизнеустройства; так, как будто речь шла о переходе власти от одной политической партии к другой в рамках сложившейся демократической системы. В России, однако, происходит качественно, принципиально другое явление: не смена партии у власти, а смена общественно-политического строя, “открытие” ранее закрытой тоталитарной системы, имевшей мощное и глубоко эшелонированное идеологическое обеспечение.

“Взломать” закрытую систему можно достаточно быстро, — что и произошло в результате Перестройки, — но становление на ее месте открытого общества — процесс долгий и мучительный; тем более долгий, как полагает З.Бжезинский, чем длительнее было господство тоталитаризма. Россия, как и другие страны СНГ, находится,  с этой точки зрения, в наиболее трудном положении. Смена политических ориентиров — только первый, хотя и важнейший шаг на этом пути. Лиха беда — начало, но, перефразируя китайскую пословицу, можно сказать, что первый шаг открывает дорогу длиной в тысячу ли. Тысяча ли разделяет наш базар и рыночное хозяйство; нашу сегодняшнюю демократию и открытое общество; “винтика”, потерявшего свое насиженное место в “едином  государственном синдикате”, и свободного человека.

Cмена политических ориентиров в некотором смысле поверхностна. Заменив жупел капитализма жупелом коммунизма, мы лишь поменяли образ врага; этого оказалось достаточно, чтобы победить на выборах, но заведомо недостаточно для движения вперед. Более того, двигаться вперед “по пути реформ”, задействуя без перемен наработанный за семьдесят лет арсенал подходов и представлений, методов, средств и форм организации, — вряд ли возможно. От перемены мест кроликов и удавов, как показал Ф.Искандер, ничего не меняется. Методы и средства приходят в противоречие с объявленными идеалами и целями (расстрел “Белого дома” и война в Чечне лишь открывают бесконечный ряд примеров такого рода), и что перевесит — отнюдь не предрешено. Цели не всегда оправдывают средства, но неадекватные средства всегда деформируют цели.

Сейчас ситуация в России действительно стабилизировалась, но это странная стабилизация, достигаемая за счет “разрухи в головах”, за счет отсутствия концепции, стратегии и последовательной государственной политики. Этот новый застой — не устойчивое равновесие. Можно, конечно, рассчитывать на то, что содержимое нашего арсенала преобразуется по мере движения, но для этого, как минимум, надо двигаться в свете мысли, а чтобы двигаться таким образом, необходимо привести в соответствие представления о мыслимых возможностях общественного устройства, которые задают пространство предстоящего движения, принимаемые нами идеалы и цели, а также задействуемые для движения к ним методы и средства. Такое согласование как раз и означало бы прорыв сквозь следующую линию обороны “интериоризованного тоталитаризма” [7], удерживающего свои позиции не только в пресловутом всевластии чиновников, но — что гораздо важнее — в нашем подходе к “обустройству России”, нашем сознании и мировоззрении. Стартовой площадкой для такого прорыва и могут послужить идеи открытого общества.

Я не настолько наивен, чтобы рассчитывать на этот прорыв с помощью такого рода брошюр. Мне хотелось бы лишь внести свой посильный вклад в большую работу, осуществляемую в этом направлении Институтом “Открытое общество”, ибо наши цели совпадают. Я глубоко убежден в том, что определяющим процессом для будущего России, как и других стран СНГ, является формирование в них гражданского общества — важнейшей подсистемы открытого общественного устройства в целом. Но формирование гражданского общества — процесс исторический, а его интенсивность зависит как от состояния общественного сознания, так и от понимания роли и сути этого процесса государством: таковы реалии посттоталитарного переходного периода.

Соответственно, направленность усилий политических субъектов, ориентированных на идеи открытого общества, может быть разной в зависимости от того, как мы оцениваем деятельность властей предержащих. Оппозиция к власти — родовая, я бы сказал, конституирующая черта российской интеллигенции, но стоит заметить, что для открытого общества такое положение вовсе не характерно. (Подробнее об этом см. мою статью “Интеллигенты или интеллектуалы”. “Книжное обозрение”, N 5, 31.01.1995.) Если исходить из того, что наше государство хочет содействовать формированию открытого общества и через это само хочет стать правовым — а я попытаюсь показать, что такая презумпция не лишена оснований, — то интеллектуальная оппозиция к власти должна быть, как минимум, конструктивной.

Читатель вправе записать меня в ряды наивных оптимистов, но я полагаю, что издержки демократизации — правовой произвол и преступность, хозяйственная разруха, обнищание значительной части населения, — которые в общественном сознании едва ли не перевешивают ее достижения, являются побочными продуктами реформ. Это вовсе не результат чьего-то злого умысла, а результат дефицита средств реформаторской деятельности, результат недостаточной интеллектуальной обеспеченности властей.

Традиция состоит в том, чтобы обвинять в этом власть: мы ведь привыкли, что государство отвечает за все. Мне, однако, казалось бы более продуктивным критически взглянуть на собственную деятельность. Мы-то, граждане России, делаем ли все возможное, чтобы ликвидировать эту необеспеченность? Нет ли во взаимном отчуждении населения и власти доли нашей вины? В знаменитой формуле “хотели как лучше, а получилось как всегда” я разделил бы первую часть, как определяющую мое отношение к российским властям, и вторую — как определяющую общую направленность необходимой работы.

Конечно, “хорошее правительство — не то, которое хочет сделать людей счастливыми, а то, которое знает, как этого добиться” (Т.Маколей), но в нынешних обстоятельствах никто не обладает таким знанием, а выработать соответствующее понимание (и только потом знание) — наше общее дело. Я хотел бы особенно подчеркнуть, что такое понимание необходимо гражданам России (а отнюдь не только Правительству), ибо без него трудно выстроить собственную политическую позицию, активное, деятельное отстаивание которой отличает гражданина от идиота в изначальном смысле слова.* Как отмечал Н.Попов, “сейчас народ меньше всего мыслит политическими категориями, голосуя навыборах” (“Сегодня”, 27.06.96). Но тогда выборы, даже самые демократические, теряют смысл, который состоит в контроле за политикой государства: ведь сегодняшняя политика — это завтрашняя жизнь.

Следует ли понимать “неизменность курса реформ” и “приверженность России ценностям демократического развития” как реальную установку государства на формирование открытого общества? Отвечать на этот вопрос приходится осторожно, поскольку ни в Конституции, ни в действующих законах нет полного, прямого и недвусмысленного ответа. Тем не менее, учитывая общую направленность большинства государственных политических документов последних лет и, в особенности, тексты Послания Президента Федеральному Собранию по вопросам национальной безопасности и президентского Указа N 440 от 1.04.1996 г. “О концепции перехода Российской Федерации к устойчивому развитию”, можно считать, что такая интерпретация ориентиров политики вполне правомерна.

Я связываю неоднозначность данного ответа с недостаточной укорененностью и осознанностью в России идей открытого общества. Эти идеи не только малоизвестны широким слоям населения, но, повторю, недостаточно продуманы даже нашей политической элитой в центре, не говоря уже о провинции. Между тем, ориентация на формирование открытого общества накладывает определенные ограничения на задействуемые при этом методы и средства. Коли открытое общество нельзя, как я попытаюсь показать далее, “построить”, то уж тем паче его нельзя построить авторитарными методами. Мой тезис по этому поводу состоит в том, что важнейшую роль в формировании (выращивании) открытого общества играет политика, не только имеющая соответствующую ориентацию, но и отличающаяся некоторыми особыми чертами.

Пока что при относительной определенности (по крайней мере, в Администрации Президента) политической ориентации в целом,  государственная политика оказывается размытой, непоследовательной. Тем не менее, я исхожу из презумпции, вроде бы подтвержденной и 3 июля 1996 г., что выбор сделан. Но если мы реально хотим иметь в России открытое общество, то необходимо с этой точки зрения пересмотреть как открываяющиеся перед нами возможности, так и осуществляемую политику, включая, естественно, и ее идеологическое обеспечение.

 

2. Откуда берутся "белые" и "красные" на исходе ХХ века?

 

В "междутурьи" прошедших выборов довелось мне присутствовать на клубном собрании "Демократического выбора России", где среди прочего произошла маленькая дискуссия между известным политологом А.Яновым, приехавшим в Россию на время выборов, и И.Хакамада.

"Нам нужно идеологическое обеспечение реформ", —  говорила И.Х. "Да нет, либерализм —  это уже готовая идеология, —  возражал А.Я. —  Надо только объяснять, что от него простому человеку будет лучше, а не хуже".

Я бы рискнул высказать третью точку зрения, которая звучит вполне банально: для начала нам не вредно было бы разработать концепцию реформ (т.е., как минимум, решить старый вопрос, от чего к чему мы переходим), потом их стратегию и/или программу. Параллельно можно было бы формировать и систему тех самых объяснений, о которых говорил Янов. Правда, насчет либерализма у меня сомнения. Подозреваю, что голого либерализма и голой демократии для современной идеологии недостаточно. Что касается демократии, то об этом уже Э.Геллнер целую книгу написал [1], а либеральная идеология более или менее успешно конкурирует на Западе с социал-демократической и побеждает вовсе не повсеместно и далеко не безоговорочно. К тому же "живем мы, говорю, не на облаке", и кое-какие следующие из этого обстоятельства хорошо было бы учитывать.

Так, отсутствие ясных общественных идеалов и концепции реформ в постсоветской России сопряжено с естественным сохранением в общественном сознании (включая и сознание политиков) господства ряда марксистских догм. В сфере идеологии важнейшей из них является противопоставление социализма и капитализма, из которого вырастает —  в ее современной модификации —  идея особого, "третьего" пути России, приобретающая явный националистический (не путать с патриотическим!) привкус. В сущности, между этими тремя соснами и блуждает наше общественное сознание. Понимание того, что оппозиция социализма и капитализма не отвечает ни социокультурной действительности, ни состоянию современной мысли, остается пока достоянием весьма немногочисленной интеллектуальной элиты, которая почему-то хранит об этом гордое молчание. Пора, наверное, его нарушить.

Следуя К.Попперу, я исхожу из того, что важнейшей и коренной является совсем другая оппозиция: оппозиция открытого и закрытого общества. Тогда пара "капитализм —  социализм" переосмысливается и приобретает форму вторичного выбора, связанного уже с “подробностями”: между либеральной и социал-демократической ориентациями в рамках открытого общественного устройства, либо между различными формами тоталитаризма —  от фашизма до "реального социализма" советского образца —  в рамках закрытого. (Становится ясным, кстати, почему в России никак не удается соорганизовать социал-демократические силы: социал-демократии нет места в рамках противопоставления социализма и капитализма; понимание ее как некоей золотой середины бессмысленно.)

Ориентируясь на различение открытого и закрытого общественного устройства как на базовое, можно заметить и принципиальную разницу в путях их формирования. Закрытое, тоталитарное общество формируется "сверху", и то, что родиться оно может из "восстания масс", ничуть не противоречит этой его особенности. Открытое общество, напротив, формируется "снизу": демократия по определению не может быть насильственной.

Развертывание этих тезисов открыло бы дополнительные ресурсы сторонникам открытого общества, в частности, за счет решения вопроса об особом пути России. Как писал Поппер, "...может быть много закрытых обществ с самой различной судьбой, но "открытое общество" может только продвигаться вперед, если оно не хочет быть задержано и возвращено обратно в неволю, в звериную клетку".

Итак, мысль, которую я хочу развернуть и аргументировать на этих  страницах, проста, как колумбово яйцо. Пресловутый раскол российского электората на "красных" и "белых" является не столько следствием социального расслоения, сколько следствием господства превратных представлений о возможных формах организации жизни общества и страны, равно как и о возможных путях их достижения. Эти представления унаследованы от марксистской идеологии с ее классовой борьбой и противопоставлением социализма и капитализма. Но все это —  старые мифы, место которым не в живой жизни, а в историческом музее. Туда их и надо сдать, освободив свое сознание для понимания и осмысления "новых реальностей" [2], которыми живет мир на исходе ХХ века. Ибо, как заметил недавно А.Механик, "мифологизация общественной жизни, ... при которой языки политики и жизни не совпадают, чревата большими потрясениями".

 

3. Можно ли построить открытое общество? Может быть, главное не "что", а "как"?

 

Что я имею в виду, говоря о развертывании этих тезисов? Дело в том, что ни К.Поппер, ни его последователи не построили понятия открытого общества, не дали его более или менее ясной онтологической картины. Но вытеснить из массового сознания впитанную с молоком матери марксову картину капитализма общими соображениями об открытом обществе вряд ли удастся. Для Запада задача построения онтологической картины открытого общества не слишком актуальна и имеет скорее академический характер: оно у них и так существует,* сформировалось естественно-исторически. Другое дело в России. Как заметил Э.Геллнер, "парадокс Советского Союза состоит в том, что это общество пыталось "сверху" осуществить проект нового социального строя. А теперь, когда попытка не удалась, оно обречено —  хочет оно этого  или нет —  точно так же "сверху" (и в спешке) вводить в действие проект гражданского общества" [1].

На мой взгляд, здесь нужны два существенных уточнения. Во-первых, речь приходится вести не только о гражданском обществе, но о системе открытого общественного устройства, в рамках которого гражданское общество оказывается одним из системных элементов —  наряду с рыночным хозяйством и правовым государством. К этой теме я еще вернусь, но сперва мне хотелось бы обсудить возможные способы организации движения в избранном направлении. Каковы идеалы, таковы и способы движения к ним; каковы способы движения, таковы и реальные его итоги: идеалы ведь в принципе недостижимы.

Поэтому, во-вторых, при движении к открытому обществу вряд ли уместен проектный подход, действительно использованный в свое время большевиками (а отнюдь не "обществом", которое было при этом превращено в "население" или, как говорили позднее, в "новую историческую общность —  советский народ"). Здесь полезно вспомнить еще одно различение, введенное К.Поппером: различение "частичной социальной инженерии" и холизма, претендующего на тотальную перестройку общественной системы. В данном случае я говорил бы о том, что открытое общество —  даже имея его полную онтологическую картину, которой пока нет —  нельзя построить "сверху" (как строили социализм), а можно только вырастить на себе и своих детях. Но такая стратегия предполагает не проектный, а совсем иной —  как минимум, программный подход (не имеющий также ничего общего, кроме названия, с нашим нынешним "программно-целевым" методом и советскими псевдопрограммами типа продовольственной или жилищной [8]).

Среди множества кардинальных различий программного и проектного подходов в данном контексте особенно важны три. Первое состоит в том, что программа не предполагает априорной жесткой фиксации конечных результатов, и это очень важно в свете вопроса об особом пути России. Я уж не говорю, что он и так особый в силу хотя бы парадокса, отмеченного Э.Геллнером, но и в перспективе вполне очевидно, что российское общественное устройство “физически” не может повторять ни американского, ни шведского, ни японского. Все они разные, а проектировать наперед наш вариант не только что бесполезно (все равно получится по-другому), но и вредно: чрезмерная определенность сужает возможности, ограничивает ресурсы и в принципе ведет к "закрытию" открытого общества, которое открыто прежде всего по отношению к будущему.

Второе отличие заключается в том, что программный подход предполагает активное со-участие в разработке и реализации программ представителей всех заинтересованных позиций, т.е. в даном случае всех основных социальных, политических, региональных и т.д. групп общества. Это совершенно особый тип практики, рафинировавшийся на Западе преимущественно в последние  десятилетия и получившей название "демократии участия" (Participative Democracy). Именно такая практика представляется мне определяющей для современной демократии.

Наконец, третье важное в данном контексте отличие связано с различием масштабов и характера преобразуемых систем. Проектный подход эффективен в работе с объектами, которые мы в состоянии охватить мыслью и более или менее ясно и подробно представить себе их фактическое и желаемое состояние, а также возникающие в связи с реализацией задуманного последствия. Именно холистский проектный подход, использованный большевиками по отношению к обществу и стране, дал основания Ф.Хайеку квалифицировать эти действия как "пагубную самонадеянность" [14]. Программный подход, напротив, предназначен для ситуаций труднообозримых, в которых сам "объект" преобразований неотделим от субъектов и имеет тенденцию эволюционировать неподконтрольным для субъектов образом. Последствия наших действий оказываются трудно предсказуемыми, что и заставляет непрерывно модифицировать программу сообразно меняющейся ситуации. Если не делать, то последствия окажутся не только трудно предсказуемыми, но и неконтролируемыми.

Дело не исчерпывается сказанным. Если новый автомобиль или жилой район мы можем спроектировать, а для города, региона или какой-либо сферы деятельности сформировать программу развития, то для России (как и любой другой страны) мы, похоже, не можем сделать ни того, ни другого. Слишком велик элемент неопределенности, слишком малы наши реальные организационно-управленческие возможности. Конечно, поднапрягшись, можно, подобно Петру I или Ленину, "поднять Россию на дыбы", но платить-то за это придется дорого (как пели когда-то, “... и как один умрем в борьбе за это”), а вот за что "это" — неизвестно, ибо, как свидетельствует история, результаты таких действий всегда резко отличаются от замыслов, какими бы благими они ни были. Революция горазда ломать, а не строить.

Опыт развитых стран говорит, что созидательно эффективной оказывается только государственная политика, наподобие магнитного поля ориентирующая различные программы и проекты в намечаемом направлении — к вырабатываемым обществом идеалам. Но для реализации такого движения нужно формировать эти самые идеалы и соответствующую им концепцию государственной политики, которая (политика) выступает тогда как особая надпрограммная форма организации деятельности: способ соорганизации множества заведомо разнонаправленных программ. В качестве основного средства этой соорганизации, формирования результирующего “магнитного поля” мыслится диалог носителей разных программных установок. Такой диалог составляет сердцевину политической деятельности [8].

Поэтому государственная политика —  в отличие от государственного администрирования —  не может в принципе формироваться иначе, как при активном соучастии представителей самых разных политических сил — субъектов политики. Демократии участия оказывается как бы общим знаменателем всех подсистем открытого общества, где никакие общественно значимые преобразования не осуществляются без учета интересов граждан, так или иначе этими преобразованиями затрагиваемых. Недаром К.Поппер поставил эпиграфом к своему “Открытому обществу” слова Э.Берка: "В своей жизни я водил знакомство и в меру моих способностей сотрудничал с великими мужами, и я никогда не видел ни одного плана, который не был бы исправлен соображениями тех, кто способностью разумения сильно уступает тем, кто считается в этом более искушенным".

 

4. Открытое общество или марксов капитализм?

 

Что же нужно сказать об открытом обществе в рамках поставленной выше задачи и жанра данной брошюры? Из уважения к памяти К.Поппера, специально посвятившего этой теме свое "письмо русским читателям" (оно открывает московское издание "Открытого общества и его врагов"), и с учетом нынешней ситуации в России я начал бы характеристику открытого общества с того, что это общество, основанное на власти правового закона. В открытом обществе государственным служащим "в мирное время непозволительно руководствоваться никакими "высшими" интересами, никакими интересами государства", если они не закреплены законом. Для нормального функционирования любой общественной системы в ней, конечно, должны быть свои "винтики". Но если в открытом обществе эти функции выполняют чиновники, то в закрытом, тоталитарном "винтиками" оказываются граждане. По этому признаку мы в лучшем случае только начинаем путь от советской системы к открытому обществу.

Однако основное глубинное различие открытого и закрытого обществ состоит в характере господствующей ментальности. Как пишет Дж.Сорос (который не только миллиардер и филантроп), в открытом обществе господствует критическое мышление — в противоположность закрытому, где царит догматический менталитет, раз и навсегда принятые "стереотипы мышления" (последнее —  добавлю — тогда просто теряет право именоваться мышлением). Собственно, по этому поводу я и взялся за перо: сколько бы мы ни реформировали нашу экономику и производственные отношения, до тех пор, пока мы не избавимся от марксистских догм, никакого открытого общества нам не видать, как своих ушей. А сама упертость в экономику —  не что иное как отрыжка марксизма* , в известной мере, как ни парадоксально, характерная и для Запада.

Это коммунизм мы строили, начиная с его "материально-технической базы", со знаменитого "базиса". С открытым обществом такие фокусы не проходят, его ведь нельзя "построить". Строят-то снизу, а выращивают сверху: пашут, сеют, поливают, сорняки выпалывают. А если оставить метафоры, то начинать надо с культивирования рефлексии и критического мышления. Стереотипы "мышления", марксистско-ленинское мировоззрение (во многом, кстати, далекое от Маркса в силу хотя бы полнейшей философской безграмотности В.Ленина — нашего доморощенного вождя мирового пролетариата) —  не старые калоши, которые можно снять и выбросить. Они сидят у нас внутри, и пока мы их не выделим и критически не переосмыслим, все будет возвращаться на круги своя: хотим как лучше, а получается как всегда. Поэтому я и начал не с подробностей того, чего мы хотим, а с вопроса о том, как к этому двигаться.

Что мы можем построить, оставаясь в рамках советской ментальности и развивая достижения антисоциалистической революции, —  так это не открытое общество, а капитализм; и, возможно, такой, каким его описывал Маркс и какого, строго говоря, в природе никогда не было (как и марксова же социализма). История сыграла с великим мыслителем злую шутку. Построенная Марксом устрашающая модель капитализма с ее трудовой теорией стоимости, законом абсолютного и относительного обнищания пролетариата, классовой борьбой как движущей силой истории и т.д. получила широкую известность и сильно повлияла на дальнейшую эволюцию своего прототипа. Благодаря критическому мышлению (в т.ч. и марксову) капитализм, каким мы его знаем по романам Бальзака и Диккенса, преобразился в современное открытое общество, к которому марксова модель уж и вовсе неприменима [5].

Продолжая характеристику открытого общественного устройства, я добавил бы к сказанному (т.е. к фиксации господства критического мышления и правопорядка), что оно конституируется органическим единством гражданского общества, правового государства и рыночного хозяйства. Первая пара неразлучна, т.е. гражданское общество и правовое государство жизнеспособны только вместе, будучи как бы двумя сторонами одной медали, образуя своего рода “диполь”. Именно эта пара определяет “открытость” общественного устройства. Рыночное же хозяйство оказывается, как свидетельствует опыт, необходимым условием существования этой пары, но далеко не достаточным. Рынок может совсем неплохо чувствовать себя и в компании тоталитарного общества-государства. За примерами далеко ходить не надо: гитлеровская Германия, франкистская Испания, южноамериканские диктатуры.

В этом смысле наше пристрастие к "отдельно взятой" рыночной системе чревато большими неприятностями, тем паче что уже есть теоретики, предлагающие подкорректировать идеологию национал-социализма именно в этом направлении, связывая перспективы России с "национал-капитализмом". Так что, возможно, Ленин ошибся и нам еще предстоит построить "высшую форму капитализма", по сравнению с которым пресловутый "империализм" покажется раем на земле.

Пока, однако, есть и другие возможности. Поэтому, ничуть не умаляя значения и проблемности становления в России рыночного хозяйства, я начну с этих других возможностей и соответствующих направлений политики.

 

5. Как нам обустроить гражданское общество?

 

А.Янов уже писал [17], что давно пора дополнить вектор наших реформ, направленный на формирование рыночного хозяйства, вектором, ориентированным на формирование гражданского общества. Тогда, кстати, и усилия, затрачиваемые на построение правового государства, окажутся гораздо более эффективными, потеряют свойственный им пока в значительной мере фиктивно-демонстративный характер. Подчеркну еще раз: гражданское общество не создается законами и указами, но государственная политика может содействовать его вызреванию, может мешать, а может быть безразличной к этому процессу, как оно у нас пока и происходит.

Гражданское общество порождается и выращивается процессами соучастия граждан в принятии общественно значимых решений и их реализации на всех уровнях — от местного до государственного. Я уже упоминал о “демократии участия” в связи с программной организацией работ, но теперь пора заметить, что ее сфера значительно шире. В связи с вопросом об общественном устройстве полезно различить, с одной стороны, процессы соучастия граждан в принятии и реализации затрагивающих их интересы решений, а с другой — соответствующие, в т.ч. институциональные, формы общественного устройства. Процессы я не ограничивал бы специфическими видами, сложившимися на Западе в последние десятилетия (общественные  экспертизы и расследования, оценивание воздействий на окружающую среду и т.д.), а включал бы в их число и такие давно известные, как отправление правосудия, местное и корпоративное самоуправление или участие граждан в управлении государством посредством выборов и других механизмов представительной демократии.

Механизмы, обеспечивающие протекание этих процессов, оформляются в многообразные институты гражданского общества: разного рода со-общества (начиная со средневековых цехов и городских коммун), системы самоуправления, суд присяжных, парламент. Система этих организационных структур и институтов и представляет собой, в сущности, форму существования гражданского общества. С этой точки зрения, представительная демократия, явно отличающаяся от демократии участия, может рассматриваться как ее предельная форма и один из механизмов реализации. Парламент оказывается тогда не только формой существования законодательной власти, но и формой соучастия граждан в управлении государством.

В свете сказанного понятно, что задавшись целью сформировать в России открытое общественное устройство, следовало бы начинать не с “внедрения” заимствованных на стороне оргформ и институтов, а с запуска порождающих их процессов и выстраивания обеспечивающих эти процессы механизмов.

С учетом сложившейся ситуации я выделю три важнейших процесса становления гражданского общества. Это профессионализация, в основе которой лежит формирование профессиональных сообществ; регионализация —  формирование относительно автономных единиц развития; формирование политических партий. Попробую предельно сжато охарактеризовать каждый из них.

1. Профессионализация. Смысл этого явления постигается в сопоставлении со специализацией. Если специалистом человека делает обучение соответствующим методам работы, средствам и техникам, овладение необходимыми знаниями и умениями, то профессионалом он становится по мере приобщения к профессиональным ценностям, принципам деятельности, культурным и морально-этическим нормам. В СССР все это устанавливалось централизованно и единообразно по ведомственному принципу. Специализация и профессионализация были "склеены", а точнее, профессионализм как общественно значимый социокультурный феномен просто не существовал.

В гражданском обществе держателями ценностей, принципов, норм и образцов профессиональной деятельности выступают профессиональные сообщества. Профессионалом здесь становятся не получив диплом вуза, а получив признание коллег, став членом сообщества, будь то Общество гражданских инженеров в США, Геотехническое общество в Швеции или общество химиков-пластификаторов (специалистов по пластмассам) во Франции. Отделенное от государства сообщество ответственно за трансляцию профессиональной культуры, соблюдение профессиональной этики и, главное, за развитие профессии. Профессионализация активно идет в России: достаточно сослаться на бизнесменов, журналистов, политологов. Но я что-то не слышал, чтобы государство как-нибудь его поддерживало или стимулировало. А зря. Как писал еще сто лет назад Э.Дюркгейм, это, между прочим, важнейшее средство преодоления аномии, ценностно-нормативного вакуума, преследующего всякое переходное, перестраивающееся общество [3].

2. Регионализация. Это менее известный, но для России, может быть, не менее важный процесс, который я для начала противопоставил бы как суверенизации, так и централизации. Регион я представляю себе не как территориальную, а как рефлексивную общность, возникающую исторически в результате осознания людьми своей привязанности к определенному месту пространства-времени, причем пространства не обязательно географического. Региональное сообщество многомерно по-иному, нежели профессиональное: природные условия, хозяйственный и бытовой уклад, местные традиции и культура, национальные, конфессиональные и политические особенности выступают здесь в единстве, заставляющем вспомнить глубокую мысль В.Гавела, который связывает понятие "Родина" (в данном случае "малая Родина") имено с такого рода многомерностью. При этом он подчеркивает, что выпячивание какой-либо одной из связующих идей в ущерб другим чревато бедами и несчастьями.

В дореволюционной Росии регионализация и ее культурное осмысление в форме краеведения были ярко выражены. У каждого города был свой норов, а, к примеру, вологодское масло (хотя оно и получило это название в советское время), кружева, деревянная архитектура, иконопись были известны всей России, как ее художественной элите были известны Северный кружок любителей изящных искусств и Общество изучения Северного края. Советская власть со всем этим покончила: на фоне стирания необщего выраженья лиц происходило то самое выпячивание отдельных особенностей, которое в значительной мере и приводит к теперешним нашим бедам.

От этого наследия никуда не денешься, но и из голых "субъектов Федерации" Россия не складывается. Стоило бы позаботиться о восстановлении и развитии местных особенностей жизнеустройства во всем их многообразии. Средоточие в Казани татарской культуры не мешало ей быть и одним из главнейших центров культуры русской. (Только деликатность темы и объем брошюры мешают поговорить здесь о Киеве или Одессе.)

3. Формирование политических партий. Эта, казалось бы, такая известная тема, оказывается для нас тем не менее весьма поучительной. Вряд ли надо доказывать, что гражданское общество и открытое общественное устройство в целом немыслимы при отсутствии системы политических партий, являющихся важнейшими субъектами политической жизни. Между тем за годы, прошедшие после отмены знаменитой шестой статьи советской конституции, политические партии у нас так и не сложились. Даже при том, что в этой области государством была предпринята активная попытка построить двухпартийную систему.

Это заставляет еще раз подчеркнуть, что все обсуждаемые здесь институты гражданского общества следует трактовать как рефлексивно-мыслительные, искусственно-естественные образования, которые в принципе не строятся ("партийное строительство" —  это феномен тоталитарного строя), а вырастают или выращиваются. Конституирующим политическую партию началом я считал бы политическую программу. Программа —  необходимое, но, конечно, не достаточное условие формирования партии, и, не углубляясь в эту тему, я заметил бы только, что если наше государство действительно (а не на словах) заинтересовано в формировании в России открытого общества, то ему стоило бы вернуться к "партийному строительству" с учетом накопленного опыта.

Разумеется, формы организации гражданского общества не исчерпываются означенными. Вообще говоря, надо было бы обсуждать "сферу клуба" в отличие от "сферы производства" [16]. Здесь я могу только подчеркнуть: что партии, профессиональные и региональные сообщества встраиваются в сферу клуба в ряду множества бесконечно разнообразных объединений: правозащитных, религиозных, благотворительных, земляческих, феминистских, экологических и т.д. — вплоть до любителей кошек или научной фантастики. Но эта тема требует специального разговора, нам же пора двигаться дальше.

 

6. Не помешает ли гражданское общество сильному государству?

 

Среди мифов, опутывающих наше общественное сознание, в последние годы выкристаллизовалось и вышло на первый план противопоставление свободы и демократии порядку, олицетворяемому “сильным государством”. Полную несовместимость этой оппозиции с общественно-исторической практикой (американцы и немцы, кажется, не жалуются на слабость своих государств) наши державники компенсируют рассуждениями об особом пути и специфическом историческом наследии России. Подобные рассуждения, однако, не могут придать онтологический статус изначально фантастической конструкции.

Противостояние “демократов” и “государственников” сильно напоминает ситуацию с “белыми” и “красными” в том отношении, что и здесь мы сталкиваемся либо с отсутствием мыслительного содержания у носителей этой оппозиции, либо с прямым обманом публики (а скорее даже самообманом). Характерно, что обсуждаемое противопоставление поддерживается только одной стороной — государственниками; ни один грамотный сторонник демократии не будет возражать против сильного государства по совершенно очевидной причине: демократия без сильного государства нежизнеспособна, в чем мы имели случай убедиться при распаде СССР. Совсем другой вопрос (и подлинное, скрываемое государственниками содержание реального противостояния) состоит в том, что “сила” — отнюдь не единственная характеристика государства и притом характеристика двусмысленная. Попросту говоря, государство может быть сильным “физически” (каким несомненно было советское государство в период расцвета) — и именно на эту сторону дела напирают наши “державники”, — а может быть сильным интеллектуально (каковым советское государство со времен разгрома оппозиции, т.е. с конца двадцатых годов, не было), что еще ни одной стране не повредило. Второе не только не мешает первому, а даже способствует, но первое мешает второму; известно же: “сила есть — ума не надо”. Поэтому вопрос о том, нужно ли нам сильное государство, я бы вынес за скобки: никто по этому поводу не спорит, тем более на данном этапе — оно не только нужно, но и жизненно необходимо.

Гораздо важнее — в том смысле, что здесь сталкиваются действительно разные политические позиции — вопрос о других характеристиках государтства, прежде всего о том, должно ли Российское государство быть правовым. Именно в этой плоскости лежит ответ на вопрос, вынесенный в заголовок данного раздела, поскольку гражданское общество мешает неправовому государству, просто несовместимо с ним. Тут уж одно из двух: либо государство подминает под себя человека и общество, превращая их соответственно в “винтиков” и “население”, либо выступает как один из институтов гражданского общества (что вовсе не мешает ему быть сильным), и тогда “винтиками”, как уже говорилось, обязаны быть государственные чиновники.

Здесь мы сталкиваемся с подлинными трудностями, поскольку государство в ряду перечисленных ранее институтов гражданского общества оказывается институтом особого рода, ответственным за воспроизводство целостности общества и страны, за формирование и утверждение, в том числе уже на международной арене, национальных (в гражданском, а не в этническом смысле) интересов, важнейший из которых в конечном счете — создание и поддержание наиболее благоприятных условий жизни и развития граждан. Наделенное такой колоссальной ответственностью и соответствующими правами государство всегда и везде имеет тенденцию к “окукливанию”, к превращению в замкнутую на самое себя бюрократическую систему, руководящуюся уже не интересами граждан, общества и страны, а собственными (властей предержащих) “государственными” интересами, которые реализуются тогда за счет интересов граждан, их сообществ и страны в целом, в ущерб им.

Именно такой была советская партийно-государственная машина, и изживать ее традиции российскому государству приходится с большим трудом, во-первых, потому что традиции вообще чрезвычайно живучи, а аппаратные кадры, особенно в провинции, сменились лишь частично; во-вторых, потому что тенденция “окукливания” довлеет над нашим государством ровно так же, как над любым другим. Поэтому, если мы хотим иметь в России открытое общество и — соответственно — правовое государство, то наш прямой долг — помочь его становлению в этом качестве.

Теоретически мы знаем о правовом государстве достаточно, чтобы его можно было спроектировать и построить. По словам специалистов (В.С.Нерсесянц, В.А.Четвернин), первый признак правовой государственности — “верховенство правовых законов и среди них конституции как основного закона”; второй — “формально-юридические гарантии свободы, самостоятельности и собственности не только для индивидов, но и для объединений...”; третий — институциализация этих гарантий посредством надлежащих процедур регулирования интересов, в частности, сталкивающихся социальных интересов. “Эти процедуры возможны лишь в условиях разделения властей” и т.д. [15].

В этом направлении и шло государственное строительство в новой России. Его неудачи, на мой взгляд, по большому счету связаны не столько с многочисленными ошибками и просчетами (коих не могло не быть), сколько с отмеченным ранее фундаментальным фактом: правовое государство мыслимо лишь в паре с гражданским обществом и без последнего превращаяется в декорацию, которая лишь западному зрителю может показаться реальностью. В этом легко убедиться, фиксируя бесконечные нарушения властями предержащими собственных законов и Конституции. Адресованный властям лозунг советских диссидентов "Соблюдайте собственную конституцию!" пока, к сожалению, не потерял актуальности.

Тем не менее, российское государство в корне отличается от советского как по своим политическим ориентациям, так и по неизмеримо выросшей открытости. Да, это пока далеко не правовое государство (оно, повторю, и не может быть таковым в отсутствии гражданского общества), но оно отнюдь не монолитно, и я берусь утверждать, что в нем есть силы, стремящиеся сделать его правовым. Из этого сторонники открытого общества могут делать совершенно разные выводы о возможной политической позиции: от жесткой оппозиции к власти до продуктивного диалога с ней (который труден, но возможен) и даже вхождения в нее на предмет продвижения своих идей. Фактически все эти возможности и реализуются, причем каждая из них дает особые средства влияния на текущую государственную политику.*

Из этих средств я выделил бы в качестве ключевого диалог и сотрудничество субъектов формирующегося гражданского общества с государством, с его конкретными органами и представителями. У нас уже сложились предназначенные для этого организационные формы: всякого рода общественные советы разных уровней вплоть до Политического консультативного совета при Президенте. Боюсь только, что как и в случае с гражданским обществом, эти формы остаются пока во многом пустыми, диалога не получается, “процесс не идет”. В этом, на мой взгляд, основная проблема, поскольку диалог мыслится как основной механизм, связывающий правовое государство с гражданским обществом, создающий тот самый “диполь”, о котором я писал выше. Механизм же власти-подчинения, господствующий в тоталитарных системах, встраивается в открытом обществе в контекст диалога, занимая там вполне определенное (правовым законом!) функциональное место.

Мы, таким образом, возвращаемся к вопросу о сильном государстве. Воссоздать физически сильное (полицейское) государство можно без всякого диалога: “Упал — отжался!” Только это ли нам нужно? Никаких америк я здесь не открываю, но активность наших "рыночников" и "государственников" вызывает естественный вопрос: а где же "общественники"? Почему формированием гражданского общества в России озабочен нью-йоркский Институт "Открытое общество"? А сами мы что, хворы?

   

7. Должно ли государство уходить с рынка?

 

Экономика является наиболее мобильной подсистемой общества. Ситуативно точная и выверенная политика могла бы принести здесь вполне ощутимые плоды очень быстро: вспомним хотя бы действия Е.Гайдара.*  Однако экономические преобразования у нас кончились почти так же стремительно, как и начались. Сменившие их разброд и шатания явились следствием не только “разрухи в головах”, отсутствия концепции (это для экономики не специфично), но и скорым формированием мощных лоббистских группировок, каждая из которых имеет основания “тащить одеяло на себя”. Так или иначе, но надежды на рынок как панацею от всех бед явно не оправдались.

Можно (и не без оснований) отложить эти надежды на будущее: собственно, современное рыночное хозяйство у нас пока далеко не сформировалось. Боюсь, однако, что живя надеждами, можно и не дожить до вожделенного счастья. Вернее было бы выработать ту самую концепцию политики, в т.ч. и экономической, реализация которой позволила бы в обозримое время ликвидировать хозяйственную разруху, интенсифицировать и артифицировать формирование в России из сложившегося худо-бедно восточного базара современного рыночного хозяйства. Знаменитой “невидимой руке” рынка, если предоставить ее самой себе, в нынешних условиях может понадобиться для этого лет 10 — 20, но у нас и их нет.

Однако этого мало. У государства с момента возникновения этого института были (и, вероятно, останутся, пока сохранится сам институт государства) определенные хозяйственные функции. Важнейшей из них всегда было и остается задание правил рыночных “игр обмена” (Ф.Бродель) и обеспечение гарантий выполнения законных договорных обязательств между хозяйствующими субъектами, как и вообще обеспечение легального порядка (последнее касается, понятно, не только экономики). Вторая функция, взятая на себя государством по крайней мере с конца феодализма, — контроль за базовыми параметрами денежной системы и их регулирование в рамках действующего законодательства. Третья функция — выработка и соблюдение национальных экономических интересов — особенно актуализировалась в XX веке в связи с формированием единой мирохозяйственной системы. (По этому поводу можно вспомнить старую максиму насчет того, что политика есть продолжение экономики, заметив, что после того, как это положение было отрефлектировано, нередко происходит своеобразная “рокировка”, и теперь экономика все чаще оказывается продолжением политики. Достаточно вспомнить план Маршалла, санкции, накладывавшиеся на Ирак или Сербию, и экономическую помощь Запада России.) Функция поддержания социальной стабильности в обществе выходит за рамки собственно хозяйственной деятельности, но осуществляется экономическими средствами, а потому может быть поставлена в ряд с предшествующими. По тому же основанию к этому ряду можно было бы присовокупить заботу о долгосрочных общенациональных программах, обеспечение национальной безопасности и т.д.

Моей задачей, однако, является не выстраивание этого ряда, а получение из него важных для нашей темы выводов. Первый из них самоочевиден и состоит в том, что государство как носитель перечисленных функций не может и не должно уходить с рынка. В этом смысле, кстати, нигде и никогда не уходило. Второй вывод, вытекающий из знакомства с текущей периодикой, состоит в том, что наше государство успешно манкирует своими прямыми хозяйственными функциями. Законодательные “правила игры” неполны и противоречивы. До сих пор не решены окончательно такие фундаментальные вопросы, как частная собственность на землю, правила раздела продукции в добывающей промышленности и др. Еще важнее, что не исполняются (в т.ч. и самим государством) уже принятые законы. Гарантии выполнения договоров в значительной мере взял на себя криминальный мир, страна наводнена денежными суррогатами, делающие якобы достигнутую финансовую стабилизацию чистой видимостью (“виртуальная стабилизация”, по выражению М.Леонтьева); национальные экономические интересы не выработаны и не осознаны; обнищание значительной части населения приобрело угрожающие масштабы; долгосрочные программы просто отсутствуют; интеллектуальные силы государства и наличные ресурсы уходят на поддержание функционирования существующих систем, на латание непрерывно умножающихся дыр.

Надо особо подчеркнуть, что перечисленные выше функции не специфичны для правового государства и открытого общества. Это функции любого государства при любом общественном устройстве. Трудности с их отправлением, испытываемые нашим государством, вероятно, во многом объясняют и отсутствие интереса к более глубоким вопросам, в т.ч. связанным с формированием открытого общества. Здесь, на мой взгляд, и находится корень зла.

Отказавшись от тотального огосударствления хозяйства, от планово-распределительной системы, наше государство на деле никак не может окончательно уйти от тех специфических функций, которые несло на себе советское государство и которые несовместимы с рынком. Наша “полуприватизация” так и не создала полноценных субъектов рыночного хозяйства: пока контрольные пакеты акций крупнейших предприятий находятся в руках государства, эти предприятия не могут обрести подлинной самостоятельности. Но лишившись прежних рычагов управления (через Госплан и Госснаб), государство тоже не может управлять этими предприятиями, оказывающимися в результате “без руля и без ветрил”. Что касается мелких (особенно в сельском хозяйстве), то лишь немногие из них могут выжить, так и не дождавшись обещанной помощи государства.

В заботах о социальной стабильности государство не решается запустить механизм банкротства. Но поддержание на плаву нерентабельных производств обходится дороже, чем обошлись бы пособия по безработице. Стремясь своими ограниченными силами заткнуть все дыры в хозяйстве, государство объективно препятствует развитию рынка: для рынка “дыры” как раз и являются основными точками роста. С другой стороны, именно поэтому у государства не остается сил и ресурсов на решение своих собственных задач.

Сохраняя гипертрофированные распределительные функции, вмешиваясь недопустимыми средствами в управление потенциальными субъектами рынка, не создав жесткой правовой регламентации рыночных отношений и не гарантируя исполнения существующих законов, государство вместо того, чтобы выйти в оргуправленческую позицию, стать над рынком, остается его крупнейшим субъектом, играя роль слона в посудной лавке. Это с неизбежностью приводит к непомерному резбуханию государственного аппарата, коррупции, превращению государства в систему, паразитирующую на рынке, мешающую его становлению.

Вот эти занятия государства имеют прямое отношение к вопросу об открытом обществе. Ибо в открытом обществе функции государства и субъектов рынка жестко разделены. Власть принадлежит закону, а не чиновникам, право обогащаться — предпринимателям и бизнесменам. Зато первые (если они не воруют и исправно работают) имеют знаменитую “уверенность в завтрашнем дне”, а вторые постоянно рискуют. Кому что нравится. Только вот “совместительство” здесь категорически запрещено.

Сложившееся у нас преступное сожительство власти с бизнесом, вытеснение законов разными — в том числе и государственными — “крышами” оказывается одним из основных препятствий к формированию открытого общества, в первую очередь таких его подсистем, как конкурентное (т.е. собственно рыночное) хозяйство и правовое государство. Как действующий субъект, государство должно уходить с рынка, концентрируя свои силы на решении собственных хозяйственных задач, с которыми оно справляется из рук вон плохо.

Речь идет вовсе не об “обвальной приватизации”: государству, по-видимому, стоит сохранить за собой часть собственности. Но управлять ею государству не пристало: не царское это дело. Государственная собственность должна быть передана в доверительное управление, а госпредприятия могут стать тогда равноправными субъектами рынка, которые не сидят на шее у государства, а приносят казне прибыль.*  Это уже забота менеджеров, берущихся за такую работу. Вот недостаток грамотных менеджеров и системы их подготовки — факт, достойный государственного внимания.

Подытоживая этот по необходимости беглый обзор, можно сказать, что наши экономические трудности во многом связаны с тем, что государство занимается в этой области не своим делом. Рычаги управления у него есть, а управления нет. В первую очередь это касается управления ресурсами —  темы, специально обсуждаемой в работе [9]. Здесь же, чтобы не загородить деревьями леса, я перейду к обсуждению той политики, которая могла бы интенсифицировать формирование в России открытого общества. Применительно к ней экономическая политика оказывается лишь одним (хотя и очень важным) из многих предметных срезов.

8. Какая политика нам нужна?

 

В непоследовательности нашей государственной политики свою роль играют как идейные разногласия внутри правящей элиты, так и борьба за власть. Как первые, так и вторая — явления нормальные и даже неизбежные, но — в рамках открытого общественного устройства — предполагающие совершенно разное отношение со стороны граждан. Разногласия и конфликты содержательного характера, укладывающиеся в рамки права, общественно полезны. Связанные с ними трудности — это трудности коммуникации, трудности выявления и решения стоящих за конфликтами проблем, преодоление которых обеспечивает развитие. Напротив, борьба за власть, в которой видел суть политики Ленин, оказывается таковой лишь в закрытом обществе; в открытом же она выступает не как суть политики, а как суть политиканства. (Оборачивая этот тезис, я сделал бы и более сильное утверждение. Политика вообще мыслима только в открытом обществе, тоталитарные системы заменяют ее политиканством. Советская история дает замечательные примеры такого рода.)

Сказанное следует понимать, конечно, в идеально типическом (по М.Веберу) смысле. “В жизни” все это смешано, а различение политики и политиканства нередко становится сложной аналитической задачей. Наличие последовательного идеологического обеспечения, а не популистской демагогии, выведение конкретной политики из принятых и объявленных ценностей, принципов, стратегических целей — важнейшие отличия политики от политиканства. В большинстве случаев необходимо еще специальное сопоставление того, что говорят и пишут политики, с тем, что они делают, а в условиях подковерной борьбы за власть это отнюдь не просто. Поэтому открытость, публичность политики также становится важнейшей особенностью, отличающей ее от политиканства. В открытом обществе, кстати, на вскрытие тайных механизмов политической борьбы направлены основные усилия СМИ. Именно они в значительной мере делают общество открытым в смысле прозрачности. (Это еще одна — и немаловажная — характеристика открытого общества.) Здесь нам еще многому предстоит научиться.

Не менее важно для страны, стремящейся к формированию открытого общества, различение активной и ре-активной политики. В благополучных странах с установившимися демократическими традициями государство может позволить себе, тщательно отслеживая непрерывно меняющуюся ситуацию, строить свою политику реактивно: адекватно отвечая на якобы спонтанно возникающие “вызовы” и “угрозы”. Такая политика требует избыточности ресурсов, необходимых для ответа на “угрозы”. При этом она обеспечивает воспроизводство сложившегося положения дел, а следовательно, осмыслена там и тогда, где и когда сложившееся положение устраивает субъекта политики. В России, где равно далеко как до благополучия, так и до открытого общества, такая государственная политика заведомо дефициентна. Нам необходима активная политика, обеспечивающая поступательное движение к принятым идеалам и ставящимся целям.

Пока что активизм характеризует наши политические декларации, сама же реально осуществляемая политика остается преимущественно реактивной и (по недостатку ресурсов) в значительной мере нереализуемой. В этом я вижу основную причину нынешнего “демократического застоя”. Между тем, различия активной и реактивной политик гораздо глубже, чем кажется. Само представление о “вызовах” и “угрозах”, широко распространенное в среде политиков и политологов, характерно именно для реактивной политики, осознанно или нет ориентированной на сохранение и воспроизводство сложившегося положения дел. Оно-то и может быть нарушено этими внеположенными процессами и явлениями (чеченским сепаратизмом или расширением НАТО на восток).

Если же мы проводим активную политику, т.е. не на словах, а на деле реализуем свои идеалы и цели, направленные на изменение status quo, то возникающие при этом трудности гораздо продуктивнее толковать не как внеположенные препятствия на нашем пути, не списывать их на “объективные причины” и козни врагов, а рефлектировать как результат собственного недомыслия, своих недоработок и ошибок, которые и надо по мере сил устранять.

Пример Чечни в этом смысле более чем нагляден. Остается только пролонгировать понимание и признание наших ошибок, совершенных  в 1991 — 1994 гг., до сегодняшнего дня и внести соответствующие коррективы в политику (что вроде и пытается сделать А.Лебедь). Применительно  к НАТО о том же писал недавно И.Чубайс (и не он первый): “Расширение НАТО на восток — это конечно же ответ на продолжение имперской политики. Не будет ощущаться угроза Москвы — не будет беспокойства и в Таллинне, Варшаве и Будапеште...” (НГ-сценарии. N 6, 19.09.96). Я бы обратил особое внимание в этой цитате на вроде бы чисто служебное слово “ощущаться”. Мало того, чтобы политика Москвы не была имперской по факту: надо еще специально озаботиться тем, чтобы она не ощущалась как таковая нашими соседями. А это совершенно особая работа, которую мы явно недооцениваем.

Думаю, что найдется немало суровых оппонентов (и не только из стана “профессиональных патриотов”), которые будут категорически возражать мне, апеллируя к объективным геополитическим интересам России и нашей национальной безопасности. Что касается безопасности, то о ней я и толкую. Весь вопрос в трактовке “опасностей”: населен ли ими по воле злого рока окружающий нас мир или мы создаем их сами? Например, нарушая нормы сейсмостойкого строительства в сейсмических зонах, как в Спитаке и на Сахалине, строя города на заведомо затопляемых поймах рек, как в Приморье, или осуществляя политику, приводящую к войнам в Афганистане и Чечне. Другое дело, что если мы уже создали и объективировали (пусть сами того не желая) “опасности”, если война в Чечне уже идет, а НАТО расширяется на восток, то теперь приходится отвечать на эти вызовы и угрозы, реагировать на них как на внеположенные и объективные. Но ограничиваться только запоздалой (а другой она и не может быть) реакцией на происходящее — позиция заведомо проигрышная. Поэтому разумная политика имеет две взаимодополняющие ориентации — активную и реактивную. Нам недостает первой. При этом выстраиваются две принципиально разные концепции обеспечения безопасности [10] и, вырабатывая нашу общую, следовало бы учитывать оба возможных подхода.

С геополитикой дело как будто обстоит проще. Она тем и отличается от географии, что объективных геополитических интересов просто нельзя помыслить: это своего рода круглый квадрат. Геополитика, говоря упрощенно, — это проекция политики на географическую карту. Карта объективна, но политика субъективна по определению. Поэтому геополитические интересы страны, которая, естественно, не может сменить своего местоположения, определяются ее политикой. Если мы противопоставляем Россию Европе, то у нас будут одни геополитические интересы и одна политика; если считаем себя неотъемлемой частью Европы, то другие. Так что и это в конечном счете вопрос о национальной самоидентификации и формирования соответствующей политики.

Резонные возражения состоят в том, что интересам России (как и любой страны) могут противостоять и часто противостоят интересы других стран. Но нет оснований считать, что другие дурнее нас. Ситуация-то в общем симметричная, и при столкновении интересов всегда можно найти решение, приемлемое для обеих сторон. Пушки идут в ход, когда плохо работают мозги, и опыт последних десятилетий свидетельствует, что там, где господствует критическое мышление и существует открытое общество, пушки используются преимущественно на учениях. Запад, говорят, не заинтересован в том, чтобы Россия стала сильным конкурентом ему на мировом рынке. Предположим. Но как тогда понимать политику Запада по отношению к послевоенным Германии и Японии? Кстати, ведь и СССР тогда предлагалась помощь, мы сами от нее отказались. Тогда Западу нужны были сильные конкуренты? Или все-таки стратегический интерес к распространению в мире свободы и демократии перевешивает меркантильные соображения? Тем паче, что сильные конкуренты не дают спать и стимулируют развитие любого субъекта рынка. Конкуренты так же необходимы ему, как оппозиция — разумному политику* . Может быть, распространение ценностей свободы и демократии, ценностей европейской культуры (которые, на мой взгляд, без достаточных оснований именуют “общечеловеческими”) и является важнейшим национальным интересом западных стран?

Вопрос этот в общем виде часто обсуждают как необходимость установления баланса между “общечеловеческими ценностями” и национальными интересами. Такая формулировка кажется мне сомнительной. Получается, что общечеловеческие ценности — это что-то чуждое, с чем приходится считаться, поскольку они вроде бы признаны общим достоянием, а вот национальные интересы — свои, родные, а своя рубашка ближе к телу. Думаю, что рассуждая так, искомый баланс найти трудно. Задача упрощается, если признать “общечеловеческие ценности” своими национальными ценностями и считать их приоритетными — сообразно тому, как в нашей (и не только в нашей) Конституции приоритет отдается международным обязательствам перед национальным законодательством. К сказанному остается добавить, что идея открытого общества, в сущности, и содержит в себе всю ту систему ценностей, которые принято называть общечеловеческими и которые закреплены в принятой ООН (напомню, в качестве задачи, а не фиксации достигнутого) “Всеобщей декларации прав человека”.

Поставленные вопросы требуют, конечно, более глубокого и развернутого обсуждения (оно начато в работах [8 — 11], но есть два требования к политике формирования открытого общества, которые тесно связаны со всем предшествующим и являются, на мой взгляд, бесспорными. Это требования формировать и проводить такую политику в рамках диалога и права.

Рамка диалога означает признание того, что все люди, все народы — разные. Каждый имеет право на свои подходы и взгляды, но никто не имеет оснований объявлять их единственно верными и добрыми. Отказывая себе в праве на такие безосновательные претензии, мы получаем возможность мирного сосуществования и важнейший ресурс развития во взаимодействии разных подходов, интересов, взглядов и культур.

Рамка права означает принятие принципа формального равенства всех граждан России (включая и находящихся у власти) перед судом и законом. В рамках права не может быть врагов, а могут быть только оппоненты, противники, соперники. Все конфликты могут и должны разрешаться при этом политическими средствами либо в судебном порядке.

Перечисленные характеристики политики, ориентированной на формирование открытого общества, с одной стороны, достаточно определенны и даже жестки. Легко видеть, что действия большинства (если не всех) политических субъектов России, включая и государство, не обладают такими характеристиками. С другой  стороны, даже все они (характеристики) вместе оставляют еще бесконечные возможности выбора. Этим, собственно, открытое общество или общество, намеревающееся стать таковым, и отличается от закрытого, где выбор сделан раз и навсегда, обсуждению не подлежит и обязателен для всех.

 

9. Как ориентироваться в пространстве “политического”?

 

Чтобы найти дорогу в неизвестной местности, желательно иметь компас и карту. Но политическое пространство много сложнее географического, и если роль компаса играют ценностные ориентиры, то с картой дело обстоит гораздо хуже. Во-первых, политическое пространство не двумерно, как географическое, а многомерно. Во-вторых, политика — отнюдь не земная твердь: в ней все кипит и меняется ежеминутно, это своего рода “зона” А. и Б.Стругацких. Но это означает, что в политике принципиально невозможно проложить маршрут по карте и затем по нему двигаться. Двигаться приходится по ситуации (которая все время меняется), сохраняя при этом лишь общие ориентиры и принципы или самоограничения типа предложенных в предыдущем разделе.

Для осмысленного движения очень полезно сверх того представлять себе пространство возможного выбора, который приходится осуществлять на каждом шаге своего пути (точно как Сталкеру), т.е. в каждой новой ситуации. Это пространство задается множеством измерений, важнейшие из которых я попробую перечислить, не вводя при этом для полноты картины указанных выше ограничений, накладываемых на политику формирования открытого общества. Каждое измерение задает как бы одну из координатных осей, которые я обозначаю, если можно так выразиться, их полюсами:

1. политика — политиканство;

2. активность — реактивность;

3. ориентация на развитие (которое всегда рискованно) — на обеспечение безопасности;

4. новаторство — консерватизм;

5. реформизм — революционаризм (в т.ч. и “сверху”);

6. многомерность — одномерность (в смысле В.Гавела);

7. либерализм — социализм (социал-демократизм);

8. приоритет духовного — телесного, материального;

9. приоритет человека — государства;

10. централизация — регионализация;

11. диалогичность — монологичность;

12. приоритет права — приоритет интересов.

Список, разумеется, открыт и ждет критики, но мне здесь важна не полнота (которая недостижима) и точность (которая требует широкого обсуждения), а сам принцип различения этих измерений. Подозреваю, что ни один из политических субъектов в России, включая и государство, “с ходу” не определит своей позиции в заданном таким образом пространстве — ни в принципе, ни в конкретной ситуации. Но “сплющивание” этого пространства, смешение и склейка разных его измерений до одномерности (“красные” — “белые”, “патриоты” — “демократы”) ведет к потере содержания. Политика вырождается в политиканство помимо нашей воли. Мы теряем главное — свободу выбора, возможность вырабатывать осмысленные и целенаправленные решения, с одной стороны, адекватные складывающейся (и складываемой) ситуации, а с другой — удерживающие наши ценностные ориентации и принципы.

Исторически и психологически все это понятно. Мы ведь вскормлены одномерной тоталитарной системой, которая игнорирует рамку права и не знает других различений, кроме как друг — враг, “наши” и “не наши”. Невзоров сидит в каждом из нас. Но в цивилизованном мире граница, разделяющая “наших” и “не наших”, не делит людей по их взглядам и интересам (здесь деление совсем другое: на сторонников и противников, оппонентов, соперников, а не врагов!), — она совпадает с границей, разделяющей правовые и неправовые действия. Рамка права разделяет противников и врагов. “Не наш” — это не тот, чьи интересы и взгляды отличаются от наших, а тот, кто в своих действиях выходит за рамки права, преступает их и, соответственно, квалифицируется судом как преступник. “Наш” — это не тот, чьи взгляды и интересы полностью совпадают с моими, а тот, с кем можно и должно вести диалог, выходя на основания своих позиций, вскрывая и решая таящиеся за разногласиями проблемы. Право выступает тогда как предельная рамка коммуникации в конфликтных ситуациях, чем и задается связь двух последних измерений политического пространства в нашем перечне и что делает их определяющими для политики, ориентированной на формирование открытого общества.

Одно обстоятельство представляется мне в контексте обсуждаемой темы крайне актуальным. Речь идет о так называемой "системной" и "внесистемной" оппозиции, которые я интерпретировал бы соответствеено как оппозицию в рамках права и вне таковых. Мой тезис, вообще-то отнюдь не оригинальный, состоит в том, что при всех разногласиях в толковании правовой материи необходимо признать, что таковая существует —  не как идея, а как социокультурное явление —  только и исключительно в открытом обществе. Закрытое общество в современном мире —  это общество неправовое. Поэтому я рассматривал бы любые партии и движения, ориентированные на формирование закрытого общества и тоталитарного государства, как внесистемные и неправовые. И совершенно безразлично, стремятся ли они к установлению "левой" (на манер ортодоксальных коммунистов) или "правой" (на манер "национал-капитализма") диктатуры. "Обе хуже", а партии, движения и общественные объединения, исповедующие такие взгляды, должны быть маргинализованы либо просто запрещены законом, как в Германии.*

Конечно, запреты такого рода ограничивают свободу. Но свобода тем и отличается от казацкой вольницы, что существует в некоторых рамках, делающих ее устойчивой и жизнеспособной. Их законодательное введение было бы важнейшим шагом к перестройке политического пространства России, приданию ему цивилизованных форм, свойственных открытому общественному устройству. Как писал еще Э.Дюркгейм, свобода порождается своими ограничениями.

Конечно, в каждой конкретной ситуации на первый план выходят те или иные измерения политического пространства. Но они не должны закрывать от наших глаз все остальные. Одномерные конфликты (как в детском стишке: “На мосточке утром рано повстречались два барана...”) не имеют решения. Выходы из безвыходных ситуций находятся в других измерениях, нежели породившие конфликт. Не сужать поле выбора, как это было — ситуативно оправданно — сделано на президентских выборах, а всемерно и последовательно расширять его — вот задача политиков и идеологов, стремящихся к формированию открытого общества.

 

10.Как быть с государственной идеологией и национальной идеей?

 

Все эти соображения, на мой взгляд, представляют собой не что иное как попытку построить идеологию формирования открытого общества в качестве необходимого обеспечения соответствующей политики. Каждый субъект политики, имеющий такую ориентацию, волен, разумеется, их критиковать, перестраивать и модифицировать сообразно своим подходам и представлениям. Надеюсь, однако, что это та “печка”, от которой можно танцевать дальше.

Здесь все же возникает уже упоминавшаяся коллизия со статьей 13 действующей Конституции, второй пункт которой гласит: “Никакая идеология не может устанавливаться в качестве государственной или обязательной”. При утверждении здесь же (пп.1 и 3) идеологического и политического многообразия, многопартийности этот пункт кажется просто лишним, хотя появление его в тексте Конституции вполне понятно: оно объясняется естественной идиосинкразией ко всякой идеологии, развившейся за десятилетия господства “единственно верного учения”.

Полностью поддерживая запрет на общеобязательную идеологию (что равносильно признанию идеологического плюрализма), я, однако, нахожу неоправданным запрет на государственную идеологию. По-моему — и я, как мог, аргументировал выше эту точку зрения, — запрет на идеологию равносилен запрету на политику, он обрекает государственную политику на вырождение в политиканство. В связи с этим было бы полезно различать государство как синоним страны (“Государство Российское”) и государство как оргуправленческую надстройку (“машину” в марксистской терминологии). Я веду речь о втором и, размышляя о создавшемся положении, полагаю, что если государство хочет проводить хоть какую-то политику, то соответствующее идеологическое обеспечение ему необходимо ровно так же, как любому иному политическому субъекту. Другое дело, что государственная идеология и политика обязательны только для государственных служащих и ни для кого более. В этом смысле содержательных разночтений с Конституцией вроде бы не возникает.

Недавний “заказ” Президента России на национальную идею кажется мне в связи со сказанным вполне симптоматичным и отрадным явлением. Оставляя пока в стороне содержательную его сторону, я подчеркнул бы обстоятельство более важное: осознание и фиксацию Президентом дефицита интеллектуального и, в частности, идеологического обеспечения текущей политики. Вообще говоря, в открытом обществе такой дефицит — вещь нормальная: взаимная проблематизация действующих политиков и интеллектуальной элиты — двигатель общественной мысли. Однако в нашей ситуации я считал бы этот дефицит чрезмерным. Мы, в сущности, живем, как в XVII веке, когда, по словам Б.Чичерина, “в Московском государстве почти все совершалось не на основании общих соображений, а частными мерами; оно управлялось не законами, а распоряжениями”. В перестраивающемся обществе и это нормально, но как постоянный такой стиль жизни для цивилизованного государства неприемлем.

Конечно, ликвидация указанного чрезмерного дефицита — дело общественное и, боюсь, не быстрое, но тем паче делать его надо не откладывая. Если принять за основу изложенные ранее “общие соображения” о формировании в России открытого общества, то можно продвинуться дальше, что я и пытаюсь сделать на этих страницах. Для начала я не смешивал бы государственную идеологию (в указанном смысле), необходимость которой пытался аргументировать выше, с объединяющей общество национальной идеей, о которой говорит Президент. У них разные функции: идеология обеспечивает текущую политику; национальная идея, если следовать Ортега и Гассету, задает перспективу и смысл совместной жизни людей в стране [4]. Государственная идеология и политика могут меняться в конституционных рамках при смене Президента и Правительства, национальная идея претендует на более длительный жизненный цикл. Идеологическое обеспечение нужно прежде всего субъектам политики, национальная идея — всем. Идеология, по смыслу дела, должна представлять собой достаточно проработанную систему ценностей, подходов и представлений; национальная идея — не более чем идея, ясная, доступная и привлекательная.

Если в качестве такой идеи использовать лозунги типа “стратегической программной цели” бабуринского РОС — “счастливой, благополучной и безопасной жизни” (НГ. 14.08.96), то у меня нет никаких возражений: от такой “цели” не откажется ни француз, ни папуас, ни, естественно, и русский. Остается только сомнение в том, что подобные лозунги способны объединить здравомыслящих людей: понятно, что каждый понимает счастье по-своему.* Любая же попытка насытить национальную идею содержанием чревата опасностью ограничить тем самым свободу выбора. Эта опасность усугубляется еще и тем, что национальная идея легко развертывается в идеологическую систему, что продемонстрировал в упоминавшейся статье И.Чубайс. А такая перспектива, действительно, антиконституционна.

Обсуждая эту тему, я различал бы национальную, в т.ч. “русскую идею” в смысле Вл.Соловьева — как выражение миссии народа в истории человечества [12], и национальную идею как объединяющее начало общества в конкретных исторических условиях, о котором вроде бы говорит Президент. Ровно в противоположность Соловьеву я хочу обсуждать не вопрос о том, что Бог думает о нации в вечности (об этом судить не могу), а о том, что “она сама думает о себе во времени”, в конце не XIX, а XX века. Никакую миссию народа (нации) в точном смысле слова, т.е. как предзаданную, предстоящую ему в мировой истории, я не могу помыслить. Роль (а не миссия!) народа в истории, его вклад в мировую культуру выясняются всегда post factum. У древних греков не было миссии создать основы европейской школы мысли, а следовательно, и европейской цивилизации. То, что они это сделали, рефлектировалось и осмысливалось много веков спустя (и вовсе не греками). У евреев не было миссии распространять монотеизм и христианство: так случилось, что христианство родилось в древнем Израиле. И если США видят свою “миссию” в поддержании и распространении демократических порядков в современном мире, то это их сегодняшнее политическое самоопределение, а что будет завтра и как оценят роль США в современном мире наши потомки — никому не дано знать.

Опыт истории свидетельствует, что попытки выдумать и реализовать миссию народа в мировой истории до добра не доводят.  (Попытки угадать ее рождают пророков, но время пророков миновало.) Примеры “тысячелетнего рейха” и СССР — лишь последние в длинном ряду. Почему — тоже понятно: принятие на себя некоей общенациональной миссии может обеспечить взрыв энтузиазма, однако исключает инакомыслие, “закрывает” общество и в перспективе обрекает страну на застой и загнивание.

Сказанное ничуть не умаляет значения национального самоопределения или, как у нас чаще говорят, самоидентификации, но задает, как мне кажется, границы его осмысленности. При этом выявляется отличие самоопределения народа от самоопределения личности или сообщества как малой части народа. Наряду с ситуативным самоопределением человек (или сообщество) может иметь миссию или, точнее, осознавать себя как носителя этой миссии, служителя идеи (вспомним хотя бы Йозефа Кнехта и Касталию Г.Гессе). Народу, стране это противопоказано не только в связи со сказанным ранее, но и потому, что нация и страна должны быть в некотором смысле самодостаточными и обладать известной, если воспользоваться морским языком, остойчивостью* . Народ-кнехт, слуга идеи не обладает ни одним из этих свойств.

Здесь кстати еще раз вспомнить мысль В.Гавела о многомерности понятия Родины, которую мы не устаем пропагандировать. Вряд ли надо особо аргументировать, что выпячивание какой-либо из ее сторон в ущерб другим чревато бедами и несчастьями: достаточно вспомнить историю или посмотреть на современный мир. В этом смысле равно показательны и Варфоломеевская ночь, и строительство социализма, и война в Чечне.

Хотя я сам был инициатором разработки в качестве “русской идеи” идеи демократического развития [11], у меня нет уверенности в том, что эта сложная концепция может быть сведена к достаточно простой общенациональной идее. Но вместе с тем я убежден в том, что условие открытости общества, открытого, повторю, прежде всего по отношению к будущему, предоставляющего возможный максимум свободы своим гражданам, является в настоящее время императивом для любой страны, желающей двигаться вперед, независимо от того, как будет (и будет ли) сформулирована ее национальная идея.

 

Основная литература

1. Геллнер Э. Условия свободы. Гражданское общество и его исторические соперники. М., Ad Marginem, 1995.

2. Друкер П. Новые реальности. М., Бук чемберс интерн., 1944.

3. Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М., Наука, 1991.

4. Ортега и Гассет Х. Этюды об Испании. Киев, Новый Круг — Пор-Рояль, 1992.

5. Поппер К. Открытое общество и его враги. Тт. 1 — 2. М., Культурная инициатива, 1992.

6. Поппер К., Нищета историцизма. М., Прогресс, 1993.

7. Пятигорский А.М. Реакция философии на тоталитаризм. В кн. “Избранные труды”, М., Школа “Языки русской культуры”, 1996.

8. Рац М.В. Политика развития: первые шаги в России. М., Касталь, 1995.

9. Рац М.В., Ойзерман М.Т., Слепцов Б.Г. Ресурсы и ресурсная политика. “Вопросы методологии”, N 1 — 2, 1996.

10. Рац М.В., Слепцов Б.Г., Копылов Г.Г. Концепция обеспечения безопасности. М., Касталь, 1995.

11. Русская идея: демократическое развитие России. “Вопросы методологии”, N 1 — 2, 1995. Отдельное издание: М., Российский научный фонд, 1996.

12. Русская идея. М., Республика, 1992.

13. Сорос Дж. Советская система: к открытому обществу. М., Политиздат, 1991.

14. Хайек Ф.А. Пагубная самонадеянность. М., Новости, 1992.

15. Четвернин В.А. Демократическое конституционное государство: введение в теорию. М., ИГП РАН, 1993.

16. Щедровицкий Г.П. Система педагогических исследований. В кн. Щедровицкий Г.П., Розин В.М. и др. Педагогика и логика. М., Касталь, 1993.

17. Янов А.Л. После Ельцина: “веймарская” Россия. М., Крук, 1995.