5.03.98

Шейкин А.

Семантика и семиотика

 

5.03.99

(Продолжение кассеты 2 стороны А)

Шейкин – Итак, мы с вами остановились на том, что в рамках английской лингвистической философии основной проблемой стала попытка построения теории речевых взаимодействий на основе учета конкретных коммуникативных ситуаций, внешних контекстов. И основным объектом исследований была именно обыденность, обыденная коммуникативная ситуация, в которой участвует человек. Промежуточными целями была попытка выявления и систематизации функций коммуникации и задействования в ней языка.

Второе – основы построения экологической(?) схемы функций ... употребления, построения . . модели коммуникативного процесса, коммуникативных ожиданий и намерений использования языка.

И, наконец, третья основа этой модели – выявление специфики применяемых языковых средств и характер их применения для каждой из функциональных форм.

Здесь ... лингвистические проблемы, лингвистическая философия вплотную столкнулась с теорией коммуникации, с направлением социологии, изучавшим коммуникативный процесс, его социальные детерминанты, факторы, влияющие на характер и содержание коммуникации, а также коммуникативные барьеры, т.е. факторы, влияющие на искажение информации при коммуникации, влияющие на не адекватное восприятие ситуации.

Четвертое направление, которое способствовало становлению семантики и семиотики как самостоятельной дисциплины – это философия, которая в анализе общих проблем культуры, наиболее фундаментальных, принципиальных проблем культуры нередко обращалась к изучению собственно языковых проблем. Здесь можно выделить, во-первых, так называемую философию синтеза, которая напрямую связана с языком, знаком, коммуникативными средствами. Во второй половине XIX века, когда сформировалась философия культуры, ее ключевым понятием стало понятие символа, как универсальной категории, обозначающей результат творческой деятельности человека. И основные проблемы, которые ставились и решались в рамках философских концепций – это были вопросы того, как человек может говорить, употребляя символы, как влияет этот символ на человека и как этот символ может быть осмыслен и понят. Из представителей данного направления можно выделить во-первых, представителей философии жизни – Фридриха Ницше, в теории культуры которого символ является синонимом метафоры, которая ограничивает, искажает, втискивает в узкие рамки прокрустова ложа тот хаотический неупорядоченный стихийный поток жизни, в котором находится человек и с которым он взаимодействует. Символ – это метафора, которая создается человеком и тут же начинает над ним довлеть, подменяя неупорядоченный поток жизни упорядоченной реальностью, подменяя жизнь сущим, пишет Ницше. С другой стороны, символ есть универсальное присущее только человеку средство адаптации к действительности, инструмент и орудие доминирования над внешним миром.

Для Дильтея ключевой являлась проблема понимания. Как может быть понята история, рассматриваемая Дильтеем, как история человеческого духа? И именно Дильтею принадлежит заслуга в формулировке герменевтического метода – универсального метода понимания. Начиная с Дильтея мы обладаем развитой герменевтической традицией в философии, представленной именами прежде всего Ханса Гадамера и Поля ...

Проблема понимания во второй половине XIX, начале ХХ века становится одной из ключевых. Очевидно, было, что в объекте социального существования мы не только познаны, но и поняты в отличие от объектов естественных. Эта дихотомия была сформулирована еще неокантианцами. В отличие от объектов естественных, проявления человека, результаты человеческого творчества могут быть не только объективно познаны, но и, прежде всего, что более значимо – поняты. Изначально как механизм понимания предлагался механизм чувствования и отождествления себя с автором. Но уже начиная с дильтеевской герменевтики, формулируется идея герменевтического подхода к тексту, когда текст требуется понять, исходя из него самого. В чем специфика герменевтического подхода? В том, что текст должен быть понят исходя из него самого, так как будто в культуре ничего кроме этого текста нет. Мы должны в понимании обособиться от всего, что находится за пределами этого текста, попытаться исключить, редуцировать все наши знания об авторе этого текста, об эпохе, о контексте, в котором создавался этот текст, о других текстах этого ли автора, этого ли периода, дошедшие до нас. Мы должны понять текст, опираясь только на него самого, именно это гарантирует максимально адекватное понимание. Другой вопрос, что эта установка может работать только в пустом пространстве, на самом деле она не действует, и это понималось в самой герменевтике. К тексту мы всегда обладаем определенными ожиданиями, определенными представлениями о том, что это за текст и что хотим в нем понять. Гадамер называет это предрассудком, предпониманием, предмнением, предсуждением и, в конечном счете, предрассудком. Эта герменевтическая установка, ориентирующая понимающего, познающего именно на сам текст – осмыслить его как цельную замкнутую данность - на данный момент является одной из ключевых в гуманитарном познании: в филологии (так сложилось, что герменевтика применялась, прежде всего, в естественных языках) и отчасти в искусствознании.

Особенность герменевтического метода в том, что текст рассматривается так, как будто кроме текста ничего нет, текст должен быть понят перманентно. Таким образом, внимание исследователя сосредоточено именно на самом тексте. Он не выводит его за пределы, не говорит о том, что это привнесено влиянием автора, это привнесено влиянием эпохи, это – влияние определенной политических, экономических или социальных проблем. А рассматривает только сам текст, анализируя его внутренние связи, внутренние отношения структуры этого тексты. И пытается на основе этого анализа построить свое представление о смысле этого текста, интерпретировать этот текст, став как будто его автором. Недаром у Гадамера есть четкое представление о том, что понимание – это всегда сотворчество. Потому что понимание, во-первых, изменяет самого понимающего: то, что им понято, становится элементом его культурного опыта. Если я впервые прочитал "Дон Кихота", я изменяюсь. "Дон Кихот" становится частью моего опыта. То, что я понял, то, что я узнал, стало частью меня, частью моей культуры. Но, с  другой стороны, это понимание меняет и сам текст. Текст не существует, с точки зрения герменевтики, объективно сам по себе. В нем  есть объективная структура, но в таком отношении он не интересен и не познаваем. Текст существует только как интерпретация. Не существует "Дон Кихота" как такового. Есть мое представление о "Дон Кихоте", мое понимание, интерпретация "Дон Кихота", его, его, его, его и т.д. Любой текст всегда существует в культуре только как набор его интерпретаций.

Естественно, мы понимаем каждый по-своему, поскольку у нас есть свой собственный опыт, свои собственные ожидания, свой собственный предрассудок, предпонимание этого текста. Но эта установка на понимание текста – это только установка, игра ума, требование к интерпретатору быть максимально чистым от всего того, что лежит за пределами текста, потому что все это внешнее и ненужное. Это только ухудшает наше понимание текста, потому что нагружает наше предпонимание. Если мы знаем, кто был автор, где и когда он жил, какова история этого места и этого времени, какова культурная ситуация той эпохи, то это нагружает наше предпонимание и мешает нам прорваться к самому тексту. Мы тогда можем и не читать текст, если мы заранее знаем, чего мы от него хотим и что он нам можем дать. Если же мы попытаемся максимально освободиться от всех нагрузок и взглянуть на этот текст, как на первый и единственный – больше ничего нет – тогда наше понимание будет максимально чистым и максимально приближенным и адекватным. Хотя герменевтике как философии и науке 20 лет еще, она не сформировалась, но представление о том, что абсолютно понимание адекватным быть не может, понимание всегда – это интерпретация устоялось.

Есть противоположная установка. Я ее условно называю поструктуралистской, потому что она именно в постструктурализме наиболее ярко проявлена, хотя она существует в гуманитарном познании очень давно. Это прямо противоположная установка – на поиск связи текста и контекста, установка на то, что текст целиком и полностью детерминирован внешними обстоятельствами автора и эпохи. Почему я называю ее именно постструктуралистской? Именно в постструктурализме сформулировано, что любой текст есть след личности автора и эпохи, в которую это создавалось. И установка структуралистов – это установка на поиск влияния контекста на текст. А поскольку это влияние контекста в постструктурализме четко мыслится через дилемму "власть –подчинение", то и эти следы, это влияние контекста называется дискурсами власти. То, что делают с художественными текстами постструктуралисты – это как раз поиск этих дискурсов власти, т.е. поиск в тексте того, чего в общем-то не хотел даже вложить в него автор, но что проявилось через детерминированность самого автора внешним культурным контекстом, ситуацией той эпохи, в которой он существовал. Прямо противоположное. И допустим, эту установку, я условно ее называю постструктуралистской, на самом деле она доминирована и нашим отечественным(?) сознанием. В  том же искусствоведении любой текст всегда связывали с внешними обстоятельствами, понимаемыми через детерминированность производственными отношениями и классовой борьбой, через личность автора, через влияние эпохи. Вот такая противоположная понимающая установка. Вот они две и сосуществуют в гуманитарном познании. Еще раз подчеркиваю – это установки не на познание, а именно – на понимание, интерпретацию, - там, где это применимо в отличие от естественно-научного познания.

Итак, все это привело к тому, что уже в первой половине ХХ века появились исследования по знаковым системам. И в рамках лингвистики формируется отдельная поддисциплина под названием семиотика, которая занимается выразительной системой естественных языков – знаков, сопоставлением, сопоставительным анализом различных знаковых систем, опять-таки вербально-графических и жестово-мимических, которые могут быть применимы для выражения единиц естественного языка. С этого момента можно говорить, что семиотика выделяется как отдельная поддисциплина, в которой начинают формироваться уже ее собственные поддисциплины: синтактика, семантика и прагматика.

Но только французский структурализм выводит исследование знаковых систем за пределы естественных языков, достигая определенного синтеза, с одной стороны материалов, которые были накоплены в зарубежной культурной и социальной антропологии по описанию и исследованию знаковых форм в примитивных обществах, достигая синтеза между этим уже накопленным обширным материалам по истории культуры и знаковым системам ... и подхода ко всем этим культурным полям, таким как: косметика, прическа, татуировка, ритуалы – как к языкам, выявляя во всех  этих языках некий универсальный формообразующий признак. Если вы помните, структурализм из того исходил, что вся культура есть в языке и  все они в основе своей универсальны, потому что универсальны те структуры, которые управляются творческой деятельностью человека, его реакцией на свое окружение. Поэтому именно структурализм, исследования структурализма были наиболее плодотворны для развития семиотики. Именно структурализм являлся методологической основой нашей самой крупной семиотической школы – Тартуско-Московской или школы Лотмана.

Что можно сказать про современные проблемы? На сегодняшний день, естественно, никакой общей теории знаковой деятельности не существует. И развитие семиотики идет в направлении решения комплексных исследовательских проблем и задач, изучения и, прежде всего, сопоставление различных знаковых систем, как существовавших раньше, так и современных. При этом эти исследования развиваются экстенсивно. Они просто захватывают в свой оборот все более и более широкие круги культурных порядков, которые рассматриваются, как знаковые системы. Происходит активная экспансия за пределы естественных языков. Для того, чтобы это проследить, достаточно просмотреть несколько тартуских сборников. Постепенно все больше в исследовательский оборот попадают новые и новые культурные порядки, интерпретируемые как знаки: когда лингвистические исследования начинают применять к дорожным знакам, к современной музыке, костюму, к терминологии родства, причем в разных народах и т.д.

Второе направление, вторая группа проблем современных – это разработка проблем, связанных аспектами социального функционирования в знаковых системах. Здесь мы обращаемся к теории коммуникации, т.е. изучаются взаимосвязи между отдельными аспектами социальной организации и текстовой деятельностью, которая в рамках это социальной организации или как ее компонент, осуществляется. Фактически, с одной стороны, это направление, наследующее английской лингвистической философии,  так называемой – школе обыденного языка, в которой занимались случаями обыденной коммуникации. С другой стороны, исследования чисто социологического характера, т.е. исследуется, как влияют на тексты людей определенные экономические модели, политические структуры или в чем специфика текстовой деятельности в определенных социокультурных обществах, таких, например, как урок(?) или детей. В качестве примера подобного рода работ я вам рекомендую обязательно познакомиться с одной из работ нашей исследовательницы Тамары Моисеевны Дриблер(?) "Текстовая деятельность в структуре социальной коммуникации" или работой, в которой лишь отчасти затрагиваются чисто семиотические проблемы - Э.А. Орловой "Человек в городской культуре".

И, наконец, третья группа исследований – это исследования больше по своему характеру семантические.  Это исследования динамики смыслообразования. Изучается, каким образом в том или ином культурно обществе (здесь исследования посвящены в основном современным проблемам) осуществляется динамика смысловых структур, каким образом это связано с общим социокультурным контекстом. Изучается, каким образом возникают новые знаки и значения, каким образом изменяется в современных условиях значение уже существующих знаков, как происходит инновация, реновация и деструкция смысловых порядков в современных условиях. Изучается, каким образом это связано с изменениями социокультурного контекста такими как: активизирующаяся межкультурная коммуникация, что типично для второй половины нашего века, такими как - активное проникновение, экспансия массовой культуры на все слои деятельности человека, такими как – научно-техническая революция и ее последствия. Изучается, каким образом это влияет на содержание коммуникации и на отношения между смыслом и знаком.

Первая группа проблем, актуальных на сегодняшний день в семантике и семиотике, больше связана с чисто семиотической проблемой, а именно – с чисто семиотической проблематикой и структурно-лингвистическими задачами. Здесь в основном исследователи проблем  семиотики – лингвисты и используют методы структурной лингвистки для анализа просто новых типов знаковых систем и языкового материала. Вторая группа ближе к теории коммуникации и социологии, т.е. здесь знаки, знаковые системы, языки рассматриваются как социальные образования, как результаты социальной жизни, влияние определенной социальной организации в ней прослеживается. Третья группа - в общем-то ближе к социальной и культурной антропологии, поскольку изучает влияние меняющегося социального контекста на содержание и формы коммуникации, на конкретные формы коммуникативных средств. И развитие исследований подобного рода связано именно с наблюдающейся в современной социальной и культурной антропологии тенденцией к переориентации на современную социокультурную проблематику. И в самой социальная и культурной антропологии очень активно сейчас разрабатывается проблематика, связанная с современными контекстами социокультурными  внутрикультурными и межкультурными. О современном состоянии дел я рассказал.

Гиенко – Тогда, когда вы различали язык и речевую деятельности и говорили о Соссюре, я хотел уточнить, что под речевой деятельность подразумевается...

Шейкин - ...применение языка. Для Соссюра разделение языка и речевой деятельности – это разведение предметов исследования в лингвистике. С одной стороны, изучать можно язык, как систему, обладающую внутренними связями и правилами. Эти правила собственно и надо изучать, давая полное описание этой системы, которая, естественно, в силу этого может фиксироваться как состояние на данный момент, а никоим образом не в динамике. А второе – это речевая деятельность – это конкретные случаи применения языка, коммуникации, которые обуславливают динамику. Именно в процессе применения языка возникают, образуются новые знаки, новые значения, появляются новые значения у существующих знаков. Если исследование языка как такового – это исследование всегда синхронное, то исследование речевой деятельности – всегда диахронное. Оно фиксирует ту динамику изменения, которая возникают в результате применения языка. И это, сточки зрения Соссюра – два совершенно разных предмета, к которым должно быть совершенно два разных подхода, совершенно разными методами. Структурная лингвистика построена на анализе языка, скажем, по герменевтическому принципу, т.е. язык рассматривается вне всякой связи социального контекста его существования, как таковой, кроме которого ничего нет. И задача – понять, что внутри этого существует, как оно устроено, как оно работает. В то время как разработки по речевой деятельности, всегда, так или иначе, выводят на внешние связи. Содержание и характер речевой деятельности, применения языка обусловлено чем? Личностями коммуникантов, их коммуникативными намерениями, ожиданиями, социокультурной средой, к которой они принадлежат и т.д. .Они всегда выводят на более широкий контекст, связанный с социальным проблемами, с культурными.

Гиенко – Второй вопрос: можно еще раз резюмировать в чем отличие позднего Витгенштейна и его работ от раннего. Я читал его работы, там все очень красиво.

Шейкин – Более логической работы, чем "Логико-философский трактат" не найти, хотя бы по структуре, где все приведено в четкое логическое соответствие, что из чего следует – это очень красиво. В чем отличие? Если говорить образно, то я бы сказал так. Если ранний Витгенштейн занимался изучением языка, то поздний – речевой деятельностью. Возвращаясь к ответу на первой вопрос. В "Логико-философском трактате" язык рассматривается как система, жестко увязанная с действительностью как таковой: существует только то, о чем можно сказать. Язык – это такая же система как молекула. Высказывание – молекула, слова – атомы. И язык вследствие его жесткой взаимосвязи с реальностью фиксирует те отношения, которые в рамках этой реальности существует. Поэтому применение языка – это есть всегда применение атомарных предложений или их связки между собой. Язык абсолютно логичен, с точки зрения Витгенштейна – раннего. И применение его абсолютно логично.

(Конец кассеты 2 – записана только сторона А)

(Кассета 3)

Шейкин – Предмет – это вещь в себе. Мир есть совокупность фактов, а не предметов. Вернее, предметы тоже есть, но это вещь в себе. Они могут быть не познаны, не отражены в языке. Язык отражает факты. Язык отражает то, что действительное положение не делает, т.е. отношения между явлениями действительными. Таким образом, философия – терапевт языка. Задача философии состоит в том, чтобы  убрать из языка все то, что не структурно(?), что не отражает факты, потому что такие высказывания бессмысленны. Если помните последний афоризм..., то он звучит так: "О чем нельзя говорить, о том следует молчать". А это значит, что то, что не может быть ясно и четко выражено через язык, должно быть вообще минимизировано.

А вот теперь поздний Витгенштейн. Это совсем нечто другое: нет языка как объекта, нет языка как системы, нет языка как структуры. Есть применение языка. И из-за этого ничего сущностного о языке сказать нельзя. Мы не можем этого сделать, потому что в коммуникации язык всегда свой. В пределе в работе Витгенштейна звучит практически то, что в каждой из ситуации коммуникации мы используем свой язык, как если бы мы каждый раз, вступая в коммуникацию, говорили на новом языке. Но это в пределе. А Витгенштейн это немного смягчает. Он говорит о языковых играх. Он говорит, что мы все-таки можем их сгруппировать. Не каждый раз мы говорим на новом языке. А так, скажем: с родителями мы говорим на одном языке, с братом и сестрой – на другом, я начальником на работе – на третьем, с подчиненными - на четвертом, с соседями – на пятом, с тетенькой в магазине – на шестом и т.д. Это каждый раз другой язык, который зависит от контекста. Что есть языковые игры? Фактически комплексы правил, которые регулируют применение языка в конкретной ситуации. Эти правила не зависят от нас, хотя мы их формируем, но мы это делаем несознательно. Мы вроде как сами формируем их и тут же под них подпадаем, и сформулировать мы их для себя не можем, а значит, не можем познать. Они с точки зрения Витгенштейна, в принципе не познаваемы. Но тут он опять смягчает позиции. Он говорит о том, что их можно классифицировать, пытаться понять по неким общим признакам: использования тех или иных слов, их частотности, определенных синтаксических структур, определенных паузам, интонированию. Как мы узнаем в людях родственников? Цвет глаз похожий, цвет волос, форма лица. Такие же семейные сходства существуют и между языковыми играми. И задачей исследователя становится что? Описывать и классифицировать языковые игры. Это как терапия неврозов. Если объяснить человеку, по каким правилам он вступает в коммуникацию с тем или иным типом людей в тех или иных типах отношений, то эти правила сразу умрут. Вернее, исчезнет плохое. Сами правила никуда не денутся. Как Фрейд исходил из того, что если невротику объяснить причину невроза, то он вылечивается. Так и здесь. Если человеку объяснить, что он играет по таким-то правилам, то плохие правила уйдут. Поскольку человек будет понимать наличие этих правил и пытаться их регулировать в лучшую сторону. Задача философских исследований – объяснить человеку, что он играет по правилам, используя язык. Правда, Витгенштейн говорит, что это доступно не каждому. Это задача философов – подобного рода терапия, точно так же, как психиатр занимается терапией неврозов, задача философа – терапия языка, языковых игр.

Елисеева – Он и там и там – говорит о терапии языка?

Шейкин – Да.

Елисеева – Но в первый раз он говорит, что терапия должна заключаться в том, чтобы убрать не атомарные высказывания, а второй раз то, что нужно правила рефлексировать.

Шейкин – Дело в том, что если в первой работе, речь идет о терапии языка, то во второй – о терапии человека. В "Философских исследованиях" он сразу четко отказывается от того, что язык объективно существует. Не язык не существует, а мы его применяем. И он существует, когда мы говорим и пока мы говорим.

Гиенко – Нельзя ли хотя в двух словах подробнее остановится на том, как  выросла тартуская школа, из каких идей? Лотман пишет в этом ключе, и хочется понять в каком контексте и куда можно отнести это как часть.

Шейкин – На чем выросла тартуская школа? Реально Тартуская школа образовалась в начале 60-х из двух групп. С одной стороны, это была кафедра русского языка Тартуского университета, которую возглавлял Лотман, и соответственно – сотрудники кафедры. И, во-вторых, была группа Московских ... На самом деле, две совершенно разные школы, потому что основной состав кафедры Лотмана был из Петербурга. А Петербург – это школа более филологов, нежели лингвистов. В то время как москвичи были более строгими лингвистами структурными, нежели филологи, ориентирующиеся на гуманитарно-герменевтическое познание. И началось это с того, что они стали проводить летние конференции, летние школы. Туда приезжали люди из Москвы, отчасти из Петербурга, из других стран, местные исследователи. Школы были посвящены вторичным моделирующим системам. Эти летние школы просуществовали достаточно не долго, но связи были установлены и потом в последствии проводились конференции небольшие, сборники совместные выпускались. Так Тартуско-Московская школа и возникла. Основным материалом была попытка на основе структурного анализа лингвистики проинтерпретировать, проанализировать другие знаковые системы. И тут уж – кто во что горазд: и дорожные знаки, и терминология родства, и наскальная живопись, всего было в достатке. Из методологических оснований Тартуско-Московская школа опиралась на структурную лингвистику, на чистую структурную лингвистику, просто экстраполируя ее на нелингвистические (не лингвистические – не значит, что не языковые) знаковые системы. С другой стороны, отчасти на них очень сильно повлиял ранний французский структурализм, первые работы Леви Строса. И поскольку они были филологами и лингвистами, на них очень сильно повлиял Барт. С его идеей множественности принципов и многообразия принципов формирования конотаций и возможных типологий смыслообразований, с идеей письма. Идея письма это чисто психологическая идея того, что в любом, в данном случае литературном, тексте можно обнаружить некие универсальные принципы формообразования, не на уровне сюжета или композиции, а на уровне синтаксиса. Это Барт называл письмо. Эта идея письма очень сильно привлекала тартусцев.

Тартусцев читать интересно только ранних, это уже моя собственная точка зрения. А чем дальше  - тем хуже, потому что они на радостях этот свой подход распространили на все, задались целью таким образом интерпретировать всю русскую культуру. У них стали появляться многотомные работы по русской истории и русской культуре. Я в данном случае не беру Лотмана, потому что Лотман на самом деле просто занимался историей культуры. Это Успенский, Топоров. Это примерно то же самое, что произошло со структурализмом: чем шире было поле объектов, тем меньше содержания. Когда я читал работы с громким названием "Семиотика русской культуры" или "Семиотика русской истории", то, как правило, это был просто пересказ русской истории с попыткой найти там какие-то формообразующие принципы, близкие к формообразующим принципам языка. Классический пример тот же самый Лотман – "Культура и язык". Здесь это не Лотман, а ..Александр Самойлович... У него вышел большущий трехтомник – труд всей жизни (я ничего плохого про Александра Самойловича не скажу), называется "Россия. Критика исторического опыта". Там он опять пытается через бинарную структуру, через бинарную оппозицию все объяснить. Лотман это делает как взрыв нормальной культуры, но фактически, как по модели: нормальная наука – научная революция, а Лотман: нормальная культура - культура в период культурного взрыва, через стагнацию и прогресс и так пытается интерпретировать всю русскую историю через бинарную модель. Давным давно.поиском таких универсальных моделей никто не занимается. К сожалению, потом эвристическая ценность этих работ сильно упала. Они стали уходить все дальше и дальше – с одной стороны, от лингвистики, а с другой стороны, от ...

Из Тартуско-Московкой школы интересно читать работы 60-х годов: применение структурного анализа к конкретным знаковым системам, поиски общих принципов различных языков чисто структуралистски. Там это все работает и их заслуга в том, что они серьезно расширили представление нашей науки о том, что и как можно анализировать, как это структуралисты сделали на западе. Потому что у нас это сильно заглохло, так как другая ситуация в науке была. Кстати, следует учесть, что там очень много было связано с чисто социальным поведением: эти летние школы, намеренный лингвистический подход к совершенно не лингвистическому материалу. Это еще было определенное знаковое поведение – протест против официальной науки. Недаром, они собирались вначале в Москве, потом перекочевали в Тарту, а потом уехали, когда все развалилось, когда история стала самостоятельной(?) и сейчас ... выпускает большие работы какие-то очень странные.

А чтобы закончить тему со структурализмом – то почитайте Проппа "Морфологию сказки". Это просто блестящая работа, хотя она написана еще в 20-е года, это чисто структурная лингвистика. Блестящий структурный разбор русской народной сказки. Он выделяет там формообразующие принципы, капиллярную структуру поведения персонажей, фактически строит алгоритм построения сказки. Это классический образец структурной лингвистики.

Гиенко – Вопрос о власти и о месте Фуко.

Шейкин – Что касается Фуко, а что вы хотите узнать о Фуко? Проблемы дискурса власти?

Гиенко – В чем моя постоянная проблема: в силу того, что его только что начали у нас публиковать, возникает вопрос, как он строит эту структуру взаимодействия с массами и т.д., с людьми, которые связаны с его  работой и чем-то другим. Я имею в виду и идейно, и в контексте того, что это структурализм... Хотелось бы понять, где его место и чем его место можно отличить от других, что он делает?

Шейкин – Выделяют три периода творчества Фуко. Период археологии знания, период онтологии власти, период проблемы символизации желания.

Вопрос в том, что всяк свое говорит: одни говорят, что он структуралист от начала до конца, а другие, что – нет, (не) структуралист даже в археологии знания, в своей теории слов и вещей и нашумевшей книге "Слова и вещи" про познание принципов фактического отношения слов и вещей.  А в "Генеалогии власти", говорят,  это чистейший постмодернизм, и в чем-то они, конечно, правы. Потому что, начиная  с периода "Генеалогии власти" Фуко уже ищет не структуру, а скорее у него одна единственная бинарная оппозиция: "власть – подчинение". Эту бинарную оппозицию он применяет ко всему. Ключевая бинарная оппозиция для периода археологии власти – это слова и вещи, т.е. эти свои (истины) он выделяет по тому, как соотносятся слово и вещь в познании, предмет и понятие, В "Генеалогии" власти" это "управление – подчинение". Он анализирует этот дискурс, когда один управляет, в другой подчиняется, один принимает решение, другой это решение осуществляет, один дает идеальный образец слова (Адам), а другой занимается реализацией этого идеального образца (Ева). Он начинает это прослеживать на материале европейской истории и, прежде всего, французской – как происходит смена подобного дискурса, как происходит изменение в том, как проявляет себя власть, в характере отношения идеального образца и его воплощения. Неважно является ли результатом материальное воплощение или какое-то действие. Я говорю: "Иди туда", – я даю идеальный образец, команду – идеальное действие  – подчиненный мне идет, он как бы мой идеальный образец экстраполирует в конкретное поведение. Фуко в этот период анализирует как раз то, как изменяется характер, содержание самого идеального пространства и его материального воплощения, их взаимодействия. Полноты или неполноты, завершенности или незавершенности, его открытости замкнутости и т.д.

В третьем периоде – в 70-е годы, для него почему-то такой главной категорией становится желание. Это уже чисто модернистский этап. Здесь основным предметом работы Фуко является, каким образом это желание реализуется человеком в символических формах, принципы взаимосвязи между желанием, исходным побуждением и действием человека (опять-таки модель та же: некий идеальный образец и действие), но применительно к желанию. Или, как бы мы сказали, концепт и символ. Помните модель: стимул – концепт – символ, приходящая извне информация, внутренне представление об этой информации и реакция на эту информацию. Он интересуется механизмами того, каким образом это желание превращается в действие. На самом деле, вроде бы работа чисто психологическая: каким образом желание (или акцептор, как сказал бы Фуко) реализуется в действии. Но Фуко интересует не психологическая подоплека, а каким образом желание влияет на символический код, как влияет желание на символ, на механизм символического реагирования. Недаром постмодернисты, их желание – как некое исходное нерасчленение, неупорядочивание структурной магмы - они идею Фуко позаимствовали, в частности тот же Валери(?) в своих работах.

А что касается того, как они строили отношения? Структурализм выделяется по общности идеи. У них нет никаких совместных деклараций, они никогда не работали вместе, а даже заочно очень редко общались и переписывались, но они были знакомы с друг другом по работам, такое заочное знакомство. Название структурализм – оно достаточно условно. Структуралистом называл себя только Леви Строс. Но структурой занимались не только Леви Строс, но и Фуко, и Барт, и Лакан, но занимались совершенно разными вещами. Барт был филологом, а в основном преподавал. Леви Строс сначала занимался полевыми работами, а потом также преподавал, но совершенно в другом месте и другие предметы. Лакан был практикующий  психиатр. Фуко из них вел самый подвижный образ жизни, уж, по крайней мере, ни в какие строгие научные корпорации и сообщества не входил.

На западе такие вещи встречаются достаточно часто. С одной стороны, присутствует просто корпоративность, это в основном присуще учебной деятельности. Все научные школы второй половины XIX века, после 30-х годов формировались на основе учебных заведений. А с другой стороны, полная разобщенность: ты не принадлежишь какой-то корпорации, но занимаешься свободным научно-философским изысканием, ты просто добавляешь твое знание в некое общее социальное поле, что-то издаешь, тебя читают. И научное сообщество относится к тебе соответственно твоим достижениям, соответственно своему отношению  к высказанным тобой идеям. Это ведь у нас для того, чтобы заниматься наукой, было обязательно, во-первых, работать в научно-образовательном учреждении, а во-вторых, обладать определенном степенью. На западе ничего подобного нет. Там очень многие исследователи вообще не имеют никакой ученой степени, если они не принадлежат образовательным корпорациям, а если имеют, то только - почетную. Если они достигают чего-то, то им присваивают звание почетного доктора какого-то университета. Хотя он не только никогда в этом университете не работал, но и вообще -  никогда никаких магистерских и бакалаврских работ не писал, ни докторских, а просто издавал свои труды. И Фуко тоже был почетным доктором какой-то корпорации, но он к ней не принадлежал. Такова практика.